Граффити

 

Несколько лет назад во время поездки, задуманной как паломничество по местам св. Иоанна Креста, я искала то место, где св. Иоанн был заключен в темницу своими же собратьями-монахами. Слово “собратьями” означает, что монахи принадлежали, как и он, к Ордену Кармелитов; вина св. Иоанна состояла в том, что он вместе со св. Терезой Авильской проводил реформу Ордена, пытаясь очистить его от разнообразных “вольных” практик и послаблений, приобретенных за время его распространения по средневековой Европе (корни Ордена Кармелитов на Востоке; первые отшельники селились на горе Кармель, отсюда и имя Ордена). Св. Иоанн провел девять месяцев запертым в пространстве размером чуть больше, чем гробница; каждую пятницу монахи извлекали его оттуда и жестоко избивали. В конце концов, когда он уже был близок к смерти, ему удалось бежать.

 

Св Иоанн Креста очень важен для меня; он был первым католическим мистиком, которого я открыла для себя и его сочинения научили меня обращаться к Христу как к личному Христу, интимному Христу или к Христу-Личности. Именно поэтому я поставила цель найти и увидеть  связанные со св. Иоанном места в Испании и была очень рада, обнаружив незаметную табличку, обозначавшую ничто, пустое место (в настоящее время часть детской площадки), объявляющую, что именно здесь св. Иоанну удалось сбежать из тюрьмы, пулоголому, т.к. его ряса истлела, но с прекрасной любовной поэзией, которую он написал, сидя в своей гробничной темнице. Помню, что я даже попыталась прочесть на память его поэму на том месте, просто от восторга, что я здесь; в том же состоянии душевного подъема я начала спускаться по лестнице как вдруг заметила сатанинский символ, дьявола, нарисованного черной краской на золотисто-песочной ступени. Естественно, я почувствовала отвращение и гнев; “они загаживают все, что только можно”, подумала я. Мне было ясно, что “они” отлично понимали значение св. Иоанна Креста и его поэзии, которая вся о любви к Христу, Возлюбленному души. Даже если суть этой любви была недоступна их пониманию, “они” совершенно точно понимали, что св. Иоанн свидетельствовал об ощутимой реальности личных отношений с Христом.

 

Я вспомнила о том эпизоде в Толедо, когда я увидела фотографию (см. ниже) граффити с сатанинским символом, перевернутым вверх ногами Kрестом, на двери католического собора в Мельбурне – того самого собора, в котором кардинал Пелл, согласно обвинению, подверг сексуальному насилию двух мальчиков-хористов. Граффити появилось после того, как Пелл был отпущен на свободу, а обвинения отменены; оно говорит “no justice”, “нет справедливости”.

 

​

 

Я увидела это граффити и совсем не почувствовала себя оскорбленной. Более того, я произнесла “да, так оно и есть” –  а затем внезапно вспомнила свое собственное “граффити”, кукольное представление, который я придумала после того, как я сама прошла через эмоциональное насилие или абьюз в Римско-Католической Церкви.

 

 

Нарциссический абьюз в Церкви

 

Абьюзом занимался священник, скрытый нарциссист, т.е. тот, кто прячет свой нарциссизм под маской фальшивого (как правило, преувеличенного) смирения “доброго пастыря”. Мой опыт вылился в серию эссе о сущности нарциссического абъюза в Церкви, о том, что он делает с душой и, самое важное, о невозможной дилемме, возникающей у верующего:

 

“должен ли я остаться в Церкви и терпеть абьюз, но при этом иметь доступ к Святому Причастию, Христу или же я должен уйти из церкви, но при этом потерять Святое Причaстие, Христа.”

 

Как я утверждала, эта дилемма или двойное послание очень похожа на дилемму ребенка, страдающего от насилия своей нарциссической матери: если ребенок выберет бегство от матери, он погибнет (по кайней мере, в его собственном представлении); если он останется, он тоже погибнет, духовно, из-за насилия. В случае с верующим, который знает на опыте, что Христос действительно и совершенно реально присутствует в Святом Причастии, его выход из ситуации эмоцонального насилия (церкви со священником-абьюзером) oзначает также уход от Христа, Который есть Жизнь – но если он останется, эмоциональное насилие омертвит его душу и в конце концов сделает его неспособным к общению с Христом (здесь рассматривается далеко не редкий случай, когда верующий не имеет других альтернатив = другого храма с настоящим, а не “символическим” (как у протестантов) причастием.

 

Представление, называющееся 'Vectors of the Soul' (“Векторы души”), показывает прогрессирующее духовное и психологическое разложение прихода под началом священника-нарциссиста. Несколько статей, опубликованных на этом сайте, подробно исследуют этот феномен. Говоря предельно лаконично, в мире подобного священника, являющегося богом для самого себя, нет места для настоящего Бога – его психологическая солнечная система перевернута вверх ногами, так сказать – и поэтому он неизбежно вытесняет Бога, Христа из центра, по сути заменяя Его самим собой. Таким образом, у его прихожан Христос остается только в причастии как нечто безличностное, даваемое им; в остальное время они причащаются Евангелию в интерпретации священника-нарциссиста, т.e. Евангелию, пропущенному через нездоровую психику, которая неизбежно превращет его в “нарциссическое евангелие” и т. д. Под “нездоровой психикой” я имею в виду психику, полностью чуждую понимания самого основания нашей веры: настоящей любви, настоящего сострадания и настоящего самопожертвования.

 

К несчастью для нарциссиста, в Христианстве самые возвышенные откровения о Боге всегда соединены с нормальной здоровой человечностью, с человеческой способностью и необходимостью любить и быть любимым, которую Бог сделал неотъемлемой составляющей человечности. Христианские догматы были воплощены в человеческой психике, если так можно выразиться, посредством нормальных человеческих отношений, точно также, как Наш Господь воплотился и, кроме того чтобы быть Сыном Божиим, стал также и Сыном Человеческим, предельно нормальным  Человеком, который мог вырасти только в нормальной семье со здоровыми отношениями и привязанностями. Важно заметить, что Наш Господь не перестал быть Человеком после Своего Вознесения и поэтому все, сказанное выше, также полностью применимо и к богословию Воскресения и к новому, преображенному миру. Таким образом, христианское богословие для меня – это богословие привязанности: Бога к человеческим личностям, человеческих личностей к Богу, человеческих личностей к другим человеческим личностям, божественных Личностей, членов Святой Троицы, друг к другу и к человеческим личностям и наоборот – вся цель нашей веры заключается в том, чтобы прилепиться к Богу, а затем, через Него и с Его помощью, развить привязaнность к другим, в конце концов, ко всем. Это не так уж отлично от идеи св. Дионисия о преображенном мире; это – предчувствие Царствия Небесного, того, чем Церковь Христова должна быть уже сейчас.

 

Нарциссист, по крайней мере пока что, не в состоянии понять это даже отдаленно, т.к. его личность повреждена детской травмой привязанности. (Я должна сказать здесь, что все мы в разной степени повреждены и страдаем недостатком любви; разница между обыкновенно эгоистичным человеком и нарциссистом состоит в том, что, в отличие от нарциссиста обычный человек, как правило, способен увидеть собственную мерзость; хроническое не видение своего греха делает нарциссиста естественным абъюзером.) Он может говорить об абстрактном богословии относительно адекватно, но он не в состоянии адекватно говорить о “прикладном богословии” или “богословии воплощения”, т.е. о настоящей любви и настоящем сострадании, воплощенных в человеческой личности, потому что он просто не знает, что это такое. Он также не знает, что такое здоровая привязанность.

 

Именно поэтому, например, рассуждая на Пасху о том, почему св. Мария Магдалина вначале не узнала воскресшего Христа, скрытый священнник-нарциссист заявил, что она боялась и это и было причиной неузнавания. Как было сказано в эссе “Антиприст”, этот вывод был совершенно диким и полностью выпадал из контекста евангeльской истории, потому что женщина, прибежавшая к Гробнице в темноте, одна, спрашивающая “садовника”, где находится тело ее Возлюбленного, могла быть кем угодно, но только не боязливой. Совершенно ясно, что она не думала о себе, но думала только о Том, Kого любила ее душа. Но подобное самозабвение находится полностью вне понимания нарциссиста и поэтому он “воссоздал” св. Марию Магдалину как свой образ и подобие, т.е. как некто, постоянно боящийся за себя.

 

Я написала это спонтанно и внезапно поняла, почему я это сделала. Св. Мария Магдалина, апостол для апостолов или равноапостольная, является очень подходящим символом Церкви Христовой которая, несмотря на то, что происходит в мире, всегда устремляется к Жизни, Иисусу Христу, своему Возлюбленному. Я вернусь к этой теме позже. Ниже две финальных части представления “Векторы Души”.

 

​

 

Души здесь представлены структурами, напоминаюшие веер; красные полоски (на данной стадии едва видимые) – это благой, дарованный Богом и подобный Богу потенциал души; черные полоски, так называемый “перевертыш” – темная сторона души, сформированная жестоким насилием и другими видами зла.

 

На этой стадии скрытый священник-нарциссист, причащающий прихожан, полностью сбросил свою маску доброго пастыря (для объяснения разичных персонажей см. ‘Vectors of the Soul’). Прихожане вполне причастились темноте души священника-нарциссиста (абъюзу и извращению веры) и полностью дизориентированы. Христос перестал присутствовать в храме как Личность, Он присутствует теперь только как Тело и Кровь, причастие; души верующих столь омертвели, что уже не могут со-общиться с Личностью Христа. Сбоку стоит дьявол, прототип любого нарциссиста.

 

И внизу представлена Черная Месса.

 

​

 

Как мог заметить читатель, разница между двумя картинками состоит только в том, что Крест на второй перевернут вверх ногами и никто не причащается – попранное причастие брошено на пол; священник (священник-сатанист) открыто представляет дьявола, стоящего за его спиной. На предыдущей картинке священник-нарциссист являлся проводником дьявола посредством своей предельной гордыни и предельного эгоизма, неотъемлемых атрибутов дьявола.

 

Теперь я должна вернуться к фотографии граффити в соборе Мельбурна и попытаться понять, почему она меня нисколько не оскорбила.

 

 

Заткнись!

 

​

 

Рассуждая поверхностно, автор граффити не был сатанистом, пытавшимся, рисуя сатанинские cимволы, десакрализовать святое место (как в Толедо); он говорит, что в невозможности добиться правосудия за сексуальное насилие детей (я бы добавила, за насилие любого рода и над любым человеком, а не только над детьми) есть нечто сатанинское; покрывание насилия Церковью делает ее сатанинской или, точнее сказать, делает тех, кто покрывает насилие, а также тех, кто выбрал молчание, притворяясь, что все хорошо, сатанинскими. К слову, я согласна со всем этим. Дилемма верующего “оставить нарциссическую церковь и потерять Христа либо остаться в нарциссической абьюзной церкви и получать Христа в причастии” достойна ада, в общем-то, это и есть ад как он есть. Вид запредельного нарциссиста, полностью лишенного сострадания и эмпатии, держащего Чашу с Христом, Который есть Любовь также достойна ада и разрушает душу; это, кстати, и есть причина, по которой абьюз в Церкви столь смертоносен. Однако, здесь имеется также и более глубокий уровень, на который указывет граффити, не имеющий ничего общего с освобождением Пелла или сексуальным насилием над детьми – уровень, о котором, я уверена, автор не догадывался.

 

Граффити не могло бы появиться в более подходящее время. Оно было сделано, когда собор, точно также как и все храмы в Австралии, был пуст, свободен от прихожан и закрыт благодаря “коронавирусным правилам”. Если бы Пелл был выпущен вне “коронавирусных временных рамок”, тогда бы граффити было бы крайне оскорбительным и я была бы оскорблена вне зависимости от того, появилось бы оно на Страстную Седмицу или в другое время. Моя точка зрения имеет смысл только в свете того, чем является Святое Причастие. Те, кто не верят, что причастие есть истинно Тело и Кровь воскресшего Христа и что причащаясь, мы соединяемся с Личностью Христа самым теснейшим и интимным образом, меня не поймут, христиане в том числе.

 

[С этого момента я буду говорить только о том, чему я была непосредственной свидетельницей. Несмотря на то, что я уверена в универсальности моего опыта для всего австралийского континента, я допускаю возможность того, что где-то, из-за чьих-то частных инициатив, ситуация могла слегка отличаться.]

 

Я не помню точно, в какой именно день закрытие всех “мест не первой необходимости” в Новом Южном Уэльсе было объявлено и сделано. Однако, я хорошо помню свой шок, когда все христианкие Церкви Австралии благостно согласились с их определением, сделанным правительством, как “не первой необходимости” или “не жизненно важных”, т.е. второстепенных. Я помню, что за несколько дней до этого епископ города Амидэйл сделал публичное заявление, что Мессы будут продолжаться, а затем собор был закрыт. Я помню, что я была на последней Мессе на рассвете, еще не зная, что она будет последней; кто-то спросил у священника, косящего под “традиционалиста”, будут ли продолжаться Мессы, несмотря на вирус и тот снисходительно ответил, что вирус к Мессам не имеет никакого отношения. На следующее утро, уже после закрытия всего “не важного”, я пошла к собору, ко времени ранней Мессы, чтобы посмотреть, придет и кто. На двери собора я обнаружила кусок бумаги, гласивший “сожалеем, мы закрыты до следующего объявления”. Только два прихожанина пришли, старых и болезненных; одна из них не могла поверить в то, что двери заперты и плакала. “Как они могли вот так закрыть все, ведь вся моя жизнь была там!” восклицала она.

 

Я тоже была шокирована и потрясена, и не только из-за того, что было сделано, но и из-за того, как это было сделано. Я была шокирована объявлением, достойным магазина одежды, но не собора; я была шокирована а тем, что ни один священник не подумал о том, чтобы встретить тех, кто может придти и как-то их утешить; я была шокирована тем, что пришло так смехотворно мало народа. Позже я была шокирована отсутствием возмущения среди членов прихода и отсутствием шума –  любого шума. Стояло полное и удушающее молчание. Я не могла понять, каким образом местная церковь и все Церкви в Австралии могли согласиться с их определением как “не первой необходимости, не важных”, а также то, как в это время объявленной опасности Церковь, похоже, исчезла подобно воде, поглощенной песком, сделалaсь невидимой.

 

Напечатав это, я поняла, что я описала ситуацию, свидетелем которой я была после того, как Королевская Комиссия сделала достоянием широкой общественности случай “отца Ф.” (серийного насильника детей). Тогда было то же самое удушающее молчание, никаких объяснений и прихожане (многие из которых знали “отца Ф.” лично) тоже молчали и это, для меня, было самым страшным. Телу, котому делают больно, положено кричать; если оно не кричит, значит, оно в коме или мертво.

 

Я не могу найти слов, чтобы адекватно описать чувство катастрофы, которое я испытала после “shutdown”, закрытия, но мои попытки подвели меня ближе к заявленной точке отсчета, к тому, что есть Церковь и Святое Причастие. В течение нескольких недель после закрытия, подталкивaемая давлением всеобщего молчания, я пыталась выяснить, чувствует ли кто-нибудь то же, что и я. Услышанное лично и на Интернет-форумах было едино в своей позитивности:  “нас сейчас позвали (Бог позвал) в пустыню”, “это нас духовно обогатит”, “это научит нас молиться”, “Церковь не останавливается, если храмы закрыты”, “мы делаем это ради блага других” и т.д. и т.п., даже ссылки на катакомбы – и даже на катакомбы моей родины, СССР и другие “рациональные”, “хорошие” и вполне хладнокровные аргументы, которые внушали мне чувство, что мир и Церковь сошли с ума.

 

[Скажу здесь несколько слов об одном особенно поразительном помрачении мысли, переворачивающем с ног на голову исторические факты, не замечая этого, о сравнении “закрытия” с катакомбами: христиане уходили в катакомбы для того, чтобы иметь возможность участвовать в Евхаристии, а не для того, чтобы отказаться от нее; они рисковали жизнью за Евхаристию, потому что не могли без нее жить. Другая популярная сейчас ссылка, на св. Марию Египетскую, проведшую сорок семь лет в египетской пустыне без причастия, оплакивая свои грехи,  также вполне безумна, потому что она делала это по собственной воле и –  самое главное – тогдашние церкви были открыты. Если бы она пожелала и усмотрела на то волю Божию, св. Мария могла бы отправиться в любой храм совершенно свободно. Таким образом, одинокая фигура св. Марии Египетской, великой святой, стоит здесь на фоне тысяч открытых храмов и людей, свободно входящих и выходящих из них. Наконец, другое откровенно безумное сравнение, с отцами-пустынниками, проводившими Великий Пост без причастия, упускает тот факт, что по окончании поста все они собирались в своих монаcтырях вместе, чтобы отпраздновать Пасху, т.е. сделать то, что мы делать не будем – впервые в истории Церкви.]

 

Все эти позитивные аргументы могут быть правомерными для христиан – мы можем сидеть дома и читать Библию и другую “духовную литературу” (кто-то, делая это, может даже воображать себя великим отшельником-аскетом) и быть вполне удовлетворенными собой – но только до тех пор, пока мы не верим в то, что посредством причастия Тела и Крови Христа мы соединяемся с Господом самым тесным образом и становимся Его Телом, Церковью, и поэтому не испытываем лишение причастия как сильную боль, особенно в канун самого важного христианского Праздника, заключающего в себе основание нашей веры.

 

Попытки найти нечто хорошее в очень плохой ситуации понятны и законны, но меня смущает в них то, что они, похоже, не соединены со страданием и даже отчаянием от потери причастия и очевидной несообразности ситуации, о которой будет сказано далее.

 

Иисус Христос сказал крайне ясно: “если не будете есть Тело Сына Человеческого и пить Кровь Его, не будете иметь вечной жизни”, “Я есть Хлеб Жизни”. После этих слов, как говорит Евангелие, многие из тех, кто следовал за Ним, отошли от Него. Тем не менее, я должна сказать больше: причастие не является “магическим зельем”, это не “иструмент для” – это нечто, что христианам полагается желать и жаждать, потому что в причастии личность человека со-общается с Личностью Христа. Это значит быть с Христом и это познается на опыте. Это верно, что можно со-общаться с Ним посредством чтения Писания, молитв, созерцания красоты сотворенного Им мира и т.д., но причастие – это нечто совсем иное; желающие могут обратиться изобилию свидетельств святых и мистиков и даже не к ним, а к простым свидетелям, обычным верующим. Оставляя в стороне “абстрактное богословие”, Святое Причастие все о Личности Христа, о привязнности к Нему, и предложить верующим удовлетворятся созерцанием того, как их епископы служат Мессу, а затем потрeбляют причастие – это то же самое, что предложить человеку, скучающему по супруге, посмотреть по ТВ ее встречу с кем-то еще и почувствовать удовлетворение.

 

Я пытаюсь донести следующее. Если некто понимает Евхаристию “чисто по-богословски” и абстрактно (хотя такое понимание и не существует в нашей вере), как Жертвоприношение Христа, повторяемое священником и это – все, тогда заявления духовенства “мы продолжаем служить Мессу для всех вас” могут, конечно, удовлетворить подобного человека. Если кто-то думает о причастии как о “долге” (нечто за пределами моего понимания) и ничем больше – тогда он будет вполне удовлетворен продлением “срока уплаты долга причаститься в пасхальное время” до Рождества.  Если кто-то рассматривает причастие как инструмент для обожения, как источник энергии/благодати и ничего больше, тогда он может “сидеть дома и молиться”, используя другой инструмент для обожения, пока тот недоступен. Но те, кто вкусил в причастии Христа как Личность или же имеют некое тумaнное ощущение, что это точно Жизнь вечная и что они не могут жить без этого – тогда они не могут чувствовать сейчас ничего, кроме душевной боли, опять-таки из-за того, что было сделано и того, как это было сделано. У них забрали Христа, и забрали тихо, под покровом ночи, положили Его в гробницу и запечатали наглухо, и никто, кроме нескольких посвященных, не может туда войти.

 

Старая прихожанка плакала и была в отчаянии по двум причинам: потому что она чувствовала, что не сможет быть без причастия и потому, что она пришла в собор, чтобы пройти так называемые Остановки Крестного Пути (католическая практика следования за Христом при несении Им Креста, особенно важная во время предпасхального поста, другой метод со-общения с Личностью Христа), а также потому, как это было сделано, т.е. бесчеловечно. Это соображение опять привело меня к феномену нарциссических клириков – к тому, каким образом, даже если они и умудряются “держать лицо” в области сухого богословия, отсутствие нормальных человеческих реакций в конце концов их выдает.

 

 

Вы уверены?

 

Рассмотрим это на примерах. Епископ говорит по разным поводам, как это ужасно, когда только треть или четверть католиков верит в то, что причастие – это истинно Тело и Кровь Христовы. “Это истинно Христос” говорят клирики, “жизненно важно причащаться с верой, что это дейcтвительно так, мы этому свидетели; как бы было хорошо, если бы народ выказывал больше благоговения и преклонял колени перед Чашей”. “Но”, спрашиваю их я, “Если это истинно Христос (и я знаю, что это Он), тогда как вы могли согласиться с определением церквей как “не жизненно важных”? Если вы точно знаете, что это Христос, почему вы не видите тогда, насколько оскорбительнo для Него быть определенным как “не жизненно важный”, “не первостепенный”? Вы не можете заставить общество считать Бога “жизненно важным”, но своим молчанием и прогибанием под государственной властью вы Его предали. И не только: ваши действия уничтожили абсолютно все ваши доводы о реальном присутствии Христа в причастии. Я не знаю, поверит ли вам кто-нибудь теперь, но я точно не поверю. Т.е., слава Богу, я верю в реальное присутствие Христа в причастии, но вам я не верю. Мне стыдно за вас. Вы сдали Христа, и это произошло во время Великого Поста, перед Пасхой. Теперь вы говорите о симвoлизме “великого молчания” и я согласна, оно действительно очень символично.

 

Этот термин, “великое молчание”, напомнил мне о другом феномене, с которым я встретилась в Католической Церкви, а именно о замалчивании насилия, затыкании рта его жертвам и тем, кто пытался задавать вопросы. Справедливости ради, использование молчания как метод контроля практикует не только духовенство, но и подавляющее большинство лаиков (мирян, обычных прихожан). Я написала это и поняла, что “великое молчание” было именно тем, с чем мне пришлось иметь дело в Церкви и это именно то, что буквально огрело меня в день “великого запирания или затыкания всего не жизненно важного”.

 

В то время, как я испытывала эмоциональный абьюз священника-нарциссиста, а также духовенства и прихожан, которые покрывали его с помощью “великого молчания”, я раздумывала, следует ли мне покинуть данный конкретный храм, просто потому, что я не могла продолжать находится в центре столкновения двух противоположных сил: Любви Нашего Господа и Его Самого в Чаше и другой – священника-нарциссиста, держащего эту самую Чашу, минутами раньше в своей проповеди “отодвигавшего” Христа в сторону. Бог, будучи Любовью, вызывает ответную любовь и открытость у верующeго; священник-нарциссист вызывает недоверие и сжимание, скукоживание психики. Неважно, насколько хорошо я понимала механику нарциссического абьюза в клиническом смысле, он все-таки “доставал” меня, т.к. я являюсь относительно нормальным человеком. Но мне нужен был Христос и я решила приходить в храм ради Евхаристии.

 

А затем Христос в Евхаристии был забран у меня и у других за одну ночь, в темноте, и не какими-то отвратительными гонителями или правительством, но Церковью и сейчас, после того как прошел первоначальный шок, я нахожу это вполне подходящим концом истории Церкви здесь, потому что на деле Церковь совсем не обязана была это делать. Церковь могла легко сохранить возможность причащения для прихожан. В мире имеется множество прецендентов этого, причем некоторые части этого мира гораздо больше пострадали от загадочного вируса, чем Австралия, но даже если оставить подобные прецеденты в стороне, поход в ближайший супермаркет покажает нам, как легко это можно было бы сделать.

 

Перед тем, как мы перейдем к рассмотрению практических вопросов, я хотела бы упомянуть о другом важном аспекте страдания от утраты доступа к таинствам, который мнoгие сейчас с подозрительной готовностью называют “индивидуалистическим” (желание причастия теперь воспринимается как нечто “дурное” и “эгоистичное” –  еще один симптом увеличивающегося безумия). Быть в отчаянии из-за того, что нет никакой возможности причаститься и никто не знает, как долго, очень отличается от стуации, когда одна я не могу причаститься, в силу моей значительной удаленности от ближайшего храма. Знание того, что Церковь продолжается, что она открыта всем и все идет как всегда шло, очень сильно поддерживает человека. Находясь не раз в этой ситауции, я могу подтвердить, что нет никакого сравнения между опытом, что только я не могу причаститься и знанием, что вся Церковь, все миряне лишены причастия и что Церковь заставили заткнуться, а затем она и сама скомандовала своим членам заткнуться – молча. Второе явно апокалиптично и воспринимается как таковое.

 

 

Соображения здравого смысла

 

Давайте отправимся в супермаркет, лучше в ранние часы, пока там еще что-то осталось. Там люди, десять и десять и десять и иногда почти десять раз десять, хаотично перемещающиеся и некоторые из них даже кашляют. Рассмотрим для сравнения огромный собор и раннюю Мессу, собирающую в лучшем случае десять-пятнадцать человек. Этих людей в соборе гораздо легче можно было бы распределить в пространстве и контролировать, чем в супермаркете – если бы было такое желание или мысль.

 

Впрочем, забудем о Мессе, возьмем в качестве примера некоторые храмы в Европе или даже лучше, наши австралийские takeaways (кафе, готовящие еду на вынос). Люди приходят в кафе, заказывают еду, а затем получают свои кофе и пирожные или сэндвичи и идут восвояси. Точно также, христиане могли бы в определенное время придти к собору, пока священники служат Мессу за закрытыми дверями, а затем священники могли бы выйти на паперть и причастить прихожан – разумеется, со всеми предосторожностями. Нет никакой разницы между этой ситуацией и takeaway – ох, пардон, разница есть, takeaway жизненно важны, а Христос в причастии – нет, и это является убеждением Римско-Католической Церкви. Христос таким образом был поставлен ими ниже стаканчика кофе и пирожного. Мне безразлично, если клирики так не думают, потому что своим отказом попытаться найти возможность причастия для прихожан они явственно заявили на весь мир “Христос не является жизненно важным”.

 

Есть и другие примеры того, как справиться с ситуацией. В некоторых странах только несколько прихожан допускают внутрь храма, в то время как остальные слушают Мессу или Литургию, сидя или стоя снаружи. Как это было сказано в одной из стран православным епископом, “я не закрою храмы до тех пор, пока открыты супермаркеты и действует общeственный транспорт”.

 

В некоторых странах Мессы и Литугии служатся за закрытыми дверями, но в остальное время храмы остаются открытыми, так что люди могут придти и тихо помолиться, в некоторых храмах даже перед Святыми Дарами. Я снова спрошу: какова разница между супермаркетом с хаотично двигающимися людьми и огромным собором c немногими молящимися в нем, неподвижно сидящими далеко друг от друга?

 

В некоторых странах, где больше нет общественного богослужения и храмы закрыты, для мирян есть возможность причаститься в частном порядке, придя к священнику в назначенное время, точно также, как для исповеди. В стране, где я родилась, как я только что узнала, некоторые священники зашли так далеко, что даже дают Святые Дары хорошо известным им постоянным прихожанам для хранения дома, как во времена древней Церкви (нечто беспрецедентное для крайне консервативной Православной Церкви). Подводя итоги, закрытые храмы и остановка общественных богослужений совсем не означает “нет причастию мирян”.

 

Хотя у меня нет никаких иллюзий относительно государственной власти (да и любой власти), я не верю в то, что, если бы Церковь, т.е. священники и миряне вместе, твердо сказалa “нет, богослужения и причастие жизненно необходимы – мы будем подчиняться правилам гигиены, но наши верующие должны иметь доступ к определенным вещам, которые также жизненно важны для нас, как супермаркеты – для вас”, эти вещи не были бы разрешены. Но даже если бы они и не были разрешены, у верущих по крайней мере было бы утешение, что они сделали попытку; тогда не произошло бы предательство, Бога и самих себя, того, что совершенно точно (правда, очень тихо) произошло. Да, я верю, что невозможно запретить Церкви то, что было разрешено takeaways, галантереям и супермаркетам, потому что, если бы государственная власть упорствовала, это выглядело бы как целенаправленные гонения на верующих, а государственная власть не захотела бы создавать такое впечатление, т.к. это было бы “нетолерантным”. Это оставляет меня с крайне неприятной мыслью: духовенство, а затем и миряне не пытались бороться, потому что им даже не пришло в голову, что они должны это делать.

 

Это всего лишь простой силлогизм: если епископ верит в реальное присутствие Христа в Евхаристии (и у меня нет причин в этом сомневаться), но не сделал ничего для того, чтобы сохранить доступ для членов Церкви к этому самому реальному присутствию Христа, не в виртуальном виде, а так, как это было задумано и сделано Христом, тогда существуют только два варианта: либо правительство Австралии заставило подчиниться епископов и архиепископов под пыткой и таким образом налицо антихристианский заговор, либо епископы и архиепископы просто не подумали о мирянах как о людях, которым нужен Христос и  (минимальный) доступ в храмы – или даже еще проще, мысль о мирянах просто не пршла им в голову. Я могу ошибаться, но по неизвестной причине очень странный образ возник у меня в уме – духовенства, которое действительно верит в то, что они могут служить Мессу “по поручению” народа, а затем потреблять причастие, также по его поручению, потому что они думают о себе как о “Церкви” во всей ее полноте, в то время как миряне – это миряне, не Церковь. Подобное отношение объясняет все. Если я верю, что нечто жизненно важно и является большим благом для другого человека, тогда, вполне естественно, я попытаюсь дать это другому; чем больше я люблю другого и забочусь о нем, тем больше я буду пытаться принести ему это благое. И если я не смогла сделать это, я бы чувствовала себя плохо, потому что я подвела другого человека и поэтому я бы объяснилась с ним, извинилась, и попыталась бы найти решение и т.д. То же самое верно относительно сексуального насилия над детьми: если бы я была священником и узнала, что мой собрат-священник сделал подобную вещь, я бы чувствовала боль и жгучий стыд и попыталась бы как-то утешить народ; что бы я ни сделала, я бы точно не молчала. Тогда то, что мы имеем сейчас – это простое отсутствие человеческого отношения к другому в Церкви, которое, похоже, стало нормой.

 

После того, что я пережила в местной церкви, я имею право сказать довольно возмутительную вещь: у меня есть ощущение, что плод теперешнего “закрытия”, а именно церковь только для духовенства – одним словом, картинка священников, служащих Мессу для самих себя, освобожденных от обязанности давать причастие мирянам, “плебеям”, почему-то выглядит вполне органично, как нечто вполне подходящее для нарциссического духовенства. “Закрытие” всего не отняло у них ничего и даже наоборот, они от него выиграли.

 

Сейчас часто призносится фраза “мир уже не будет таким же, как раньше”. Я думала о том, как я пойду в храм после (когда, если) окончания закрытия, как я приму причастие от них и я поняла, что это будет причастие Христа, заключенного в темнице, Христа, Которого опять предали; если мы, “плебеи”, ждем выхода из заключения, то и Он тоже является заключенным руками его собственных служителей, принужденный против Своей воли участвовать в приватной игре, сделанный “не жизненно важным” для тех, кто находится вне круга привилегированных. Христос, Который в день Своего Воскресения заперт в гробнице, вдали от тех, кому он действительно нужен. И наконец: Церковь – это Тело Христово. Это собрание мирян и священника, и Христос совершает Свое Жертвоприношение посредством священника и собрания лаиков, мирян, сейчас и вечно. Все причащаются Тела и Крови и соединяются с Ним, становясь таким образом Церковью. Когда священник приносит причастие больному, его действие принесения Христа, отдавания Христа другому человеку созидает Церковь. Когда причастие дается верующим снаружи здания храма, тем самым также созидается Церковь; тайные Мессы и Литургии в бараках концлагерей хорошо известны. Церковь содается посредством причастия Тела и Крови Христа и посредством вектора отдавания – принятия; когда этот вектор отсутствует, нет и Церкви. Церковь свободна, пока есть причастие ее членов, а не только священства, пока ею ощущается нужда в причащении.

 

Поэтому сатанинский символ, говорящий “сексуальное насилие над детьми – это сатанизм” правдив и вполне уместен сейчас, в эти “дни вверх тормашками”, когда клирики за закрытыми дверями потребляют причастие в одиночестве; когда лишенные возможности войти в храм миряне оставлены без причастия, но при этом молчат; когда все это происходит как подготовка к Пасхе; когда колокол собора звонит, как ему полагается, перед Мессой, зовя народ придти к закрытым дверям; когда никто не заботится о психологическом и духовном здоровье тех, кого заткнули и кто чувствует, что их мир рухнул; когда священство предлагает мирянам идеально стерильного “транслируемого Христа”; когда миряне пытаются найти нечто хорошее и полезное во всем этом и благодарят священство за возможность возрасти духовно через опыт их не принесeния им причастия или не риска собой (как это всегда было раньше), но за показ им причастия издалека и т.д. В теперешнем контексте граффити с перевернутым Крестом просто напросто обозначает, что Церковь, похоже, перестала быть тем, чем она всегда была – ее желание быть “хорошей” перевернуло ее вверх ногами.

 

 

“Ради блага нашего ближнего”

 

В моем эссе “Трансформация” я рассматривала феномен “брата-близнеца” нарциссиста, так называемого компульсивного спасителя, человека , которoму жизненно необходимо “спасать других”, делая за них то, что они должны делать сами, оставаясь при этом в патoлогически нездоровой, “абьюзивной”, стуации или в патологических отношениях. Подобный человек, кажущийся совершенно бескорыстным, на деле довольно эгоистичен; им движет отнюдь не чувство объективного Добра или Бога, но чувство собственного субъективно- эгоистического “добра”, компульсивное желание выглядеть “хорошим”. (Пример: жена, дающая мужу-алкоголику деньги на выпивку и не уходящая от него, несмотря на реглярные избиения, ради того, чтобы “спасти его”, в то время как настоящим спасением для него был бы ее отказ давать деньги и уход, который дал бы ему шанс ощутить последствия своего поведения.) Сущность синдрома спасителя – страх выглядеть “плохим”; единственная возможность исцеления здесь – полное отдание себя Христу, предание себя на волю Божию и, посредством этого действия, прекращение беспокойства о том, как человек выглядит в глазах других.

 

Я вспомнила о феномене компульсивного спасителя в связи с популярной сейчас мыслью “мы, христиане, поступаем очень хорошо, отказывая себе ради блага нашего ближнего”. Это звучит очень благородно. Это также очень ново: если раньше мы ходили в храм молиться о наших ближних и o всем мире, то теперь мы сидим дома ради них. Но я отклонилась от темы: “Я приношу в жертву свое благо ради блага моего ближнего” звучит очень благородно, но на деле это ничто иное, как иллюзия, по духу очень сходная с иллюзией компульсивного спасителя.

 

Прежде всего, вы не делаете это ради блага вашего ближнего. Для того, чтобы делать что-либо ради блага кого-либо, необходима свобода действия. У вас нет свободы; вы заперты, также как и храмы. Если бы вы были честны, вы бы сказали “я делаю это потому, что у меня нет выбора” – и тогда все благородство не-действия исчезло бы, а в остатке был бы заключенный, изо всех сил пытающийся убедить себя в том, что он таковым не является.

 

Во-вторых, если бы в не хождении в храмы (в случае, если бы можно было ходить) имелось нечто от того, чтобы “быть хорошим”, тогда мы должны были бы немедленно и бесстрашно назвать тех, кто ходит в супрмаркет или takeaway или галантерею “плохими” и “эгoистами” и призвать их перестать это делать, ради блага их ближних. Странно, но никто это не делает – вероятно, потому, что Христос и Его Церковь, как это было установлено выше, не являются предметами первой необходимости, в отличие от упомянутых мест. Но тогда, если они не жизнeнно необходимы, перестаньте гордиться своей жертвой; вы слыхали об игроке в крикет, трубящего о том, какую жертву он сейчас приносит?

 

Я написала это из следующих соображений. Если христиане согласились с тем, что Христос является “не жизненно важным”, тогда у нас нет права гордиться принесением в жертву что-то не жизненно важного “ради большего блага”. А если мы верим верим в то, что Христос является жизненно важным, тогда у нас нет права приносить в жертву причастие Христа ради блага нашего ближнего – в особенности, если мы вспомним, что мы, стоящие снаружи некоей гипотетической церкви и затем принимающие причастие и идущие домой “подвергаем опасности” наших ближних гораздо меньше, чем наше (и их) перемещение в супермаркетах. Если логически следовать рассуждению “Как я могу пойти в храм, зная, что мое хождение туда может стать причиной чьей-то смерти?”, все должны прекратить куда-либо ходить, т.к. все мы являемся потенциальными убийцами, да и всегда являлись.

 

Однако, повторяю, это все гипотетические рассуждения. Заключенный, похваляющийся тем, что он остался в тюрьме “ради блага своего ближнего” – это всего лишь еще один пример обычной иллюзии, созданной, чтобы добавить себе значимости.

 

 

Пустой храм

 

Когда я увидела “транслируемую” Мессу, которую служил один епископ в нестерпимо-пустом мраморном соборе две недели назад, Мессу ни для кого, а только для невидимого оператора съемки, у меня возникла совершенно дикая ассоциация: епископ выглядел так, словно бы он находился в гробнице. Как оказалось, не только у меня – позже я прочитала на американском форуме католиков отчаянное вопрошание “Кто-нибудь может дать ссылку на Мессу, служающуюся с другими людьми, м.б., монастырскую?” – Месса, которую служил одинокий священник в пустом храме, показалась тому человеку “пугающей” и уж точно не душеполезной.

 

Я уверена в том, что наше ощущение было верным: Мессу служат для людей; она собирает их в одно целое и одинокий священник не собирает никого. Реальное Тело и Кровь Христа не могут “собирать” виртуально тех, кто смотрит на них, транслируемые им; реальное присутствие Христа требует реального присутствия других людей, а не только священника и никто, слава Богу, не может причаститься через монитор,  потому что  “виртуальное причастие” немедленно сделало бы Жертву Христа виртуальной, “не настоящей, не реальной”, точно также как, если бы Его Жертва на Гологофе не была воспринята никем (т.е., если бы никто не поверил в Него после Воскресения), ее бы просто не было.

 

Все дело здесь в пустом храме – всегда пустом, как предписано – во время Мессы или Литургии и во впечатлении, им призводимом. Я припоминаю случаи, когда я не могла пойти на пасхальное богослужение по болезни и смотрела его по ТВ. Я помню, как я был расстроена из-за невозможности быть в храме; я также помню, что я никогда не воспринимала Литургию по ТВ как “ненастоящую”. Теперь я знаю почему: храм был полон людей, они молились, причащались, пели и через них я могла присодиниться к тому, что происходило. Я, бывшая вне храма, была в меньшинстве. Пустой храм без мирян, находившихся в естественной пропорции к священникам (т.е. гораздо больше мирян, чем клириков) сделал для меня невозможным как-то соотнестись с происходящим и почувствовать его.

 

Похоже на то, что самый важный аспект случившегося остался незамеченным. На протяжении всей своей истории с момента Вознесения Христа Его Церковь была чем-то постоянным, вечным в материальном мире. Или, лучше сказать, Церковь – это предчувствие Царствия Небесного (из-за Евхаристии, которая вечна), посаженная Христом подобно дереву в этом материальном проходящем мире. Церковь, люди, составляющие ее, действовали, делая видимым Его присутствие. Церковь и Евхаристия всегда были здесь, очень заметны; даже когда ее гнали, Церковь все равно была здесь. Двери храмов были всегда открыты для всех, даже для неверующих, которые, конечно, не могли причащаться, но могли просто посидеть на этом острове мира и вечности и ощутить присутствие “чего-то большего”. Церковь, как Христос, была здесь всегда, для всех, кто пожелает. Это была константа человеческого существования и никто не мог “выключить” ее.

 

Закрыв двери храмов и согласившись со своим “не жизненно важным” статусом и перейдя в виртуальную реальность “транслируемого Христа”, Церковь стала “выключаемой” и, по крайней мере в Новом Южном Уэльсе, не материальной, не существующей.

 

​

 

Выше – “креативный подход”: члены прихода прикрепили к скамьям свои фото, чтобы священник мог на них смотреть. Для меня это выглядит как кладбище в храме, т.е. даже хуже, чем пустой храм без кого бы то ни было. Мне эта фотография говорит “церковь мертва, мы мертвы, Христианство мертво”.

 

 

Символ Пелла

 

Я не знаю, виновен ли кардинал Пелл в сексуальном насилии по отношению к двум мальчикам, в котором он был обвинен, но я очень хорошо знаю, что он был вполне бессердечен по отношению к жертвам насилия других клириков. Полное отсутствие даже намека на эмпатию было очевидно в его ответах в интервью, которые я имела возможность наблюдать по ТВ. К несчастью, в этом Пелл не одинок и поэтому я считаю его и сходных с ним по духу ответственными за все виды насилия в Церкви, а также за ее разложение.

 

Римско-Католическая Церковь сдала Христа как жизненно важного и вскоре после этого обрела Пелла взамен; Пелл был освобожден в Страстной Вторник. Я уверена, что никто в этой истории – коронавирусного запирания, храмов определенных как нежизненно важных, согласной с этим Церкви, Пелла освобожднного на Страстной Вторник, граффити на соборе не следовал некоему хорошо продуманному или просто сознательному плану. Нет, каждый всего лишь был самим собой и действовал соответственно и именно поэтому у нас скоро будет то, чего не было никогда – отсутствие публичного Воскресения. Но зато все эти действия каким-то образом складываются в последовательную картину, не оставляющую места Христу в мире, который “никогда уже  не будет прежним”.

 

 

PS

 

Сегодня Страстная Пятница. Я залогинилась в stream, в “трансляцию” богослужения в 15.00 и внезапно мне пришла в голову дикая мысль: а что, если собор открыт? Я бросилась туда под дождем и нашла совершенно мертвое здание, Бога не было и я подумала, что я была права – если никто не подумал по крайней мере о том, чтобы сделать слышимым богослужение Страстной Пятницы с помощью простейшего устройства или хотя бы не поместил снаружи какой-нибудь плакатик или икону – значит действительно произошло нечто очень плохое. Потому что, видите ли, вы можете бесконечно транслировать Мессы и Литургии, думая, что вы живы, но вы также легко можете быть выключены в любой момент.

 

 

Страстная Пятница 2020