Его нет. Он настолько поглощен другими, что его просто нет – он распылен. Он отдал другим свою целостность = свою душу. Ему нужны все эти другие, чтобы собрать себя воедино, чтобы он смог вспомнить, кем именно, по его убеждению, он является. Он живет для них и посредством их; когда он активно делает это для кого-то, в душе его нет места для других, включая его самого.

 

“Он сам” является здесь самым важным. Он отвергает себя для того, чтобы спасти других от зла. Он зaбывает об отдыхе и еде. Ночью, в одиночестве, он молится Богу Отцу, прося Его дать ему сил и стойкости для продолжения своей миссии. На рассвете он возвращается, громко стуча в запертую от него на засов дверь, требуя, чтобы его впустили, движимый страхом прибыть слишком поздно для предотвращения несчастья. Eго прогоняют, но он настаивает, неостановимый в своем желании спасти любой ценой, даже ценой подавления воли другого.

 

Его любовь абсолютно безусловна, т.е. более совершенна, чем любовь Христа. У него нет цели творить волю Бога Отца, призывая к покаянию как условию для прощения грехов. Его любовь не требует от другого изменений, она требует только быть принятой и использованной ими; грехи прощаются немедленно, даже без просьбы о прощении, сразу же как только другой соглашается впустить его к себе. В отличие от Любви Бога, имеющей Личность Христа “прикрепленной” к этой Любви (если ты  желаешь Любви Бога – капитулируй перед Христом или даже лучше, Христос является воплощением Любви Бога, которая включает в себя многообразные вещи, в том числе суд) его любовь не имеет его самого, его “я”, “прикрепленного” к ней. Он более совершенен, чем Христос; он готов отдать свою любовь без себя.

 

Он жаждет действовать от имени других. Он делает для них всю их работу по изменению самих себя; все, что от них требуется – еле заметный кивок, призание его усилий. Он доставляет их туда, где, как он считает, они должны находиться, оставляет их там, а затем вступает в их роль в окружении, где может понадобиться его присутствие. Он счастлив играть роль заместителя –  заместителя мужа, заместителя отца и т.д. – все эти вице-роли ощущаются им как гораздо более настоящие, чем его реальные, (собственные роли). Он до такой степени “врос” в вице-роли, что с некоторого времени они приобрели для него гораздо большую реальность, чем его реальные роли, так что он уже не в состоянии различить, что является реальным, и тем более помнить реалии собственной жизни. В любом случае, “моя собственная жизнь” звучит слишком эгоистично и потому она нереальна.

 

Как Христос, с удовольствием дарующий душе (старающейся избавиться от грехов ради того, чтобы быть с Ним) Свою благодать, которая постепенно делает ее подобной Ему, спаситель тоже получает удовольствие от изменений, которые он вызывает в объекте своей спасательской деятельности. Не как Христос, однако, он умудряется делать это без желания другого измениться или быть с ним из неэгоистичных соображений. Это происходит гораздо менее эгоистично; он принимает другого таким, какой он есть и это навсегда, никаких изменений не требуется. Не как Христос, он в состоянии быть с теми, кто отдал себя злу без того, чтобы бросить им вызов. Даже если вначале он страдает, с прошествием времени ему становится легче. Он видит все меньше зла в другом человеке, называет это “улучшением” и приписывает его себе. Зло находится в процессе уничтожения – без покаяния и без тяжелой работы спасенных –  спаситель делает всю работу за них.

 

Со течением времени, однако, не только он живет в спасенных им других, но и эти другие тоже, будучи поглощенными пространством его собственной души (всеобъемлющей и всеприемлющей и вообще без границ), начинают жить в нем – но не как целые личности, а как фрагменты личностей, альтер-личности, здесь и там – куски жестокости, зла, отчаяния, темноты – те самые вещи, от которыx спаситель пытался их спасти. Теперь они живут в нем, сoкрытые внутри его личности. Он берет на себя ад других и дает ему новую жизнь под маской, неведомую даже ему самому.

 

* * *    * * *

 

Гротескное описание выше было моей последней попыткой разгадать загадку “исключительно хорошего альтруистичного человека”, называемого в книгах по клинической психологии “компульсивный (т.е. навязчивый, маниакальный) спасатель или спаситель”. Подобные люди обычно доходят до крайности, помогая другим, часто тратя на это все свое время; как правило, они словно бы не могут сказать “нет”, ответить отказом на явную или неявную просьбу помочь – или же, в некоторых случаях, просьба и вовсе отсутствует, но спаситель не в состоянии преодлеть свою навязчивую идею спасти.

 

Я не говорю здесь о тех, кто отдает все свои средства на благотворительность, или о отправляющемся на затерянный тихоокеанский островок миссионере, для того, чтобы открыть там больницу или о моей родственнице, простой русской женщине, которая во время Великой Отечественной Войны подкармливала голодных пленных немцев – ей и ее семье едва хватало еды, но, тем не менее, она как-то ухитрялась откладывать куски хлеба, чтобы отдать их бывшим врагам, теперь работающим пленным, просто потому, что ей было их жаль. Эти примеры различных форм благотворительности имеют одну общую черту: ощущение свободы. Люди в них не чувствовали принуждения делать добрые дела; они были свободны отдавать и прекращать отдавать; так, миссионер мог бы упаковать свои вещи и покинуть остров, если бы он понял, что не может продолжать свою деятельность из-за “выгорания” или из-за изменения обстоятельств – скажем, если бы обитателям острова его деятельность пришлась не по душе и они потребовали его отъезда. Точно также, добросердечный благотворитель, если он узнает, что те, кому он давал деньги, окaзались совсем не такими бедными, какими они представлялись и на поверку даже довольно нечестными, то он может решить помогать кому-то другому. Я уверена, что моя прабабушка тоже прекратила бы отдавать свой хлеб немцам, если бы они встречали ее ругательствами и плевали ей в лицо, отвечая на ее попытки облегчить их участь. Все это вполне очевидные вещи, однако они, похоже, находятся за пределами понимания того особого типа кумпульсивного спасителя, о котором я пишу. Мой герой не свободен, но порабощен или связан обязанностью делать добро; это рабство всегда имеет личностный характер.

 

Вероятно, я должна привести несколько примеров, которые, как и предыдущие, хорошо знакомы многим. Большинству известен феномен “жертвенной жены-христианки”, которая не уходит от своего мужа-алкоголика, потому что она хочет “спасти его”; совершенно очевидно, что он ее на дух не выносит – регулярно избивает ее, а в остальное время всячески издевается над ней, но она твердо решила остаться, чтобы спасти его. Или же (гораздо менее известный феномен) это “очень добрый и альтруистичный мужчина”, остающийся в браке с женщиной, рутинно прибегающей к эмоциональному и физическому насилию, потому что он боится, что если он уйдет от нее, он не сможет предотвратить насилие над их детьми – суд вряд ли отдаст их ему, потому что они и не его даже, а от предыдущего брака. Или это верная подруга нарциссиста, скрытно влюбленная в него – нарциссист работает над неким грандиозным проектом, который должен спасти мир, и его подруга посвящает ему всю свою жизнь и ресурсы, т.к. сам он слишком неорганизован и не сможет завершить проект без ее самоотверженной помощи.

 

Люди в этих примерах сохраняют унизительные для них (и часто опасные для их душевного и физического здоровья) отношения “ради высшего блага” – ради спасения обидчика или связанных с ним других или ради спасения мира или всего вышеперечисленного. Кто-то может сказать, что, если эти люди могут уйти, но не делают этого, то это их свободный выбор – и поэтому между ними и теми, кого я привела выше как пример свободного выбора, нет большой разницы. Теоретически это так: два супруга токсичных обидчиков и подруга нарциссиста мугут уйти в любой момент, но они этого не делают; более того, подобные люди обычно признаются (один на один), что они не могут уйти, т.к. боятся, что в случае их ухода те, к кому они привязаны, погибнут – супруг или дети погибнут или (в менее критическом случае) проект погибнет. Это может выглядеть как самопожертвование, однако, по моему опыту, когда обстоятельства меняются – алкоголик окончательно спивается и умирает, дети вырастают, проект закончен (или окончательно заброшен) – навязчивый спаситель остается привязанным к токсичному объекту его стараний спасти или же к новому, который необыкновенно быстро находится.

 

Необходимо пояснить, что я не говорю здесь о жертвах насилия, которые действительно не могут выйти из ситуации, такие как дети, страдающие от жестокого обращения собственных родителей или забитая до крайности домохозяйка с крошечными детьми, пытающаяся выжить до времени, когда она сможет спастись бегством – одним словом, не о тех, которые действительно находятся в заключении и пока что не могут сделать выбор покинуть свою тюрьму. Я говорю здесь о тех, кто, похоже, сделал выбор спуститься по ступеням в застенок, тщательно закрыть двери и жить там, с твердым намерением никогда не покидать тюрьму и ее обитателей.

 

 

Мама и ее мальчик

 

Довольно много написано о феномене “навязчивого спасителя”, также называемого “синдромом благородного рыцаря”, и мне почти нечего добавить к установленному другими, с позиции клинической психологии. Согласно одной и, вероятно, наиболее широко распространенной теории, сам “навязчивый спаситель” в детстве получил эмоциональную травму, которая создала у него чувство неполноценности. Так мальчик, находящийся в отношениях эмоционального инцеста[1] со своей матерью, привыкает к роли ее “спасителя” от страданий, вызванных ее эмоционально недоступным мужем, фактически становясь вице-супругом или суррогатным супругом.

 

Мать, источник жизни, является богом или богиней для своего маленького ребенка, от которого ожидают удовлетворения психологических нужд богини. Соответственно, если он может это сделать, то он всемогущ как Бог; если же он не справился с задачей, то он “провалился с позором” и никчемен – не обязательно потому, что мать отнесется к нему как к таковому, а потому, что ее явственная, нависающая над ребенком подобно черному облаку, грусть, которую он остро ощущает, не понимая ее настоящей причины, наполняет его страхом и чувством стыда: “я не смог утешить”, “я не смог предотвратить”, “я не смог спасти”. И, если глубоко личные страдания его матери перидически делают ее психологически недоступной для него (эмоционально замороженной = безжизненной = мертвой), он также может подсознательно воспринимать эти периоды как “я не смог поддержать ее жизнь”. Именно поэтому, утверждает теория, выросший мужчина (или женщина) с готовностью приносит себя в жертву без рассуждения, причем наихудший (наиболее тяжелый) случай является для него наилучшим, т.к. наихудший случай наиболее близок к его детскому опыту – не обязательно по степени жестокости эмоциональной эксплуатации, но по грандиозности задачи спасти. Мать является наихудшим и наиболее грандиозным случаем для спасения par excellence, потому что она является богиней и именно это делает ее “наихудшим и наиболее грандиозным случаем для спасения”; если мальчик смог спасти свою мать-богиню, то он может спасти кого угодно и обязан делать это ради того, кем, как его убедили, он является.

 

Hе могу удержаться от того, чтобы не сделать здесь беглое замечание о странной параллели по неизвестной причине внезапно пришедшей мне на ум, между дисфункциональной семьей – психологически отсуствующий = “мертвый” отец, оплакивающая эту ситуацию мать и мальчик = суррогатный супруг – с египетским мифом об Осирисе, супруге богини Исиды: Осирис убит своим завистливым братом Сетом, Исида составляет его тело из кусков и зачинает сына Гора от мертвого мужа, который позже становится соперником Сета и царем. Его победа над Сетом завершает реконструцию/воскресение его отца, Осириса.

 

Я никогда не думала об этом мифе в контексте эмоционального инцеста; рассмотренный как таковой, он вызывает легкий холодок. Можно продолжить следующим образом: маленький мальчик, теперь славный “царь Гор”, проводит свою жизнь, “воскрешая” отца, вначале для своей матери, а затем – для ее бесчисленных преемниц. Его мужественность состоит в предоставлении женщине вице-супруга, странно размытую фигуру, в которой соединены сын, отец, и любовник. Самыми важными здесь являются вечно присутствующие лейтмотивы принесения себя в жертву, а также самозванца. Он приносит себя в жертву, чтобы воскресить своего отца, настоящего законного супруга своей матери, в самом себе. В силу этого действия он также приобретает всемогущество своего отсутствующего отца – идеал, свою и материнскую фантазию (мать надеялась быть “спасенной” своим супругом и вместо этого “спасена” сыном; таким образом всемогущество взято у отца и дано ею сыну, еще одна параллель с египетским мифом).

 

​

Справа налево: Исида, ее муж Осирис, и их сын Гор, герои мифа об Осирисе, статуэтка ХХII Династии.

 

[Заметьте, что Гор, будучи вице-отцом, прекратил быть человеком; заметьте также, что Осирис, настоящий отец, похож на статую, т.е. выглядит безжизненным и “ручным”, в отличие от своей жены и сына; он выглядит сыном более, чем его собственный сын, который выглядит как настоящий супруг своей собственной матери. Конечно же, я говорю только о впечатлении, которое эта группа произвела на меня, намеренно игнорируя египетский символизм.]

 

 

Гор и Христос

 

​ 

 

Возвращаясь к реальному мальчику, теперь уже взрослому мужчине, его “я” было похищено благородным [и вполне богохульным, для христианина] собственным образом, вначале навязанным ему, а затем с готовностью принятым. Он не отдает от избытка своего хорошо развитого альтруистичного “я”, знающего пределы своих человеческих возможностей, а от своего фальшивого образa неограничнного и всемогущего благодетеля, спасителя, черпающего силы не из Бога – Бога Отца, Сына, и Святого Духа – но из компульсивной необходимости сохранять жизни: своего отца в самом себе, своей матери в самом себе, их идеализированные отношения в самом себе и бесчисленных других в самом себе; до тех пор, пока он сохраняет их жизни он тoже будет жить; если он приносит себя в жертву = умирaет, то он также сохраняет им жизнь и, таким образом, побеждает. Я говорю здесь о смерти настоящего “Я” или, лучше сказать, частичной смерти; настоящее “Я” живо ровно настолько, насколько необходимо совершать собственное ежедневное жертвоприношение.

 

Здесь мы в некоторой степени вернулись к гротеску в начале этой истории, странному извращению Христа, сделанному из лучших побуждений. Как Бог, компульсивный спаситель должен постоянно помнить обо всех дорогих ему, чтобы они жили; как Бог, он должен всегда быть в них (“с ними” в его случае), чтобы они могли жить; как Христос, он должен принести себя в жертву, чтобы освободить их от смерти. С той единственной разницей, что это фальшивка. Доказательства? – Во-первых, Христос умирает телесно на Кресте, а спаситель умирает психологически и эта смерть не имеет конца, поэтому здесь нет воскресения. Во-вторых, Христос не шел на компромисс с Самим Собой ради других. Он никогда не “урезывал” абсолютное Добро, т.е. Себя, ради уничтожения метафизического зла – напротив, он умер в результате и ради наиболее полной конфронтации со злом, вплоть до схождения в ад, который, согласно святым Отцам Церкви, поглотил Его как только человека и был тут же уничтожен, т.к. тем самым он вошел в контакт с Сыном Божиим, абсолютным антитезисом зла. Жалкая маленькая клетка зла не могла удержать всемогущего Бога.

 

Я много раз пыталась донести до “компульсивных спасителей” следующую мысль: если вы хороший человек и служите Богу, вы не можете оставаться в токсичной ситуации (т.е., терпеть унижения и насилие) без того, чтобы не вступить со злом в конфронтацию; даже если вы не противодействуете злу физически/видимо, присутствие добра в вас спровоцирует зло и конфронтация будет неизбежной. Затем может произойти несколько вещей: зло может испугаться присутствия Бога в вас и уменьшиться или исчезнуть, оно может выплюнуть вас вон или, в маловерятном случае, зло может уничтожить вас физически – в маловероятном потому, что, слава Богу, вы не находитесь в концентрационном лагере и можете уйти, если зло превосходит ваши силы – или же вы можете оборвать связь со злом другими методами. На что следовал типичный ответ: я очень хороший, но я не могу уйти; я сделал выбор не идти на конфронтацию со злом ради большего блага; я сделал выбор остаться во зле, чтобы у других (например, детей жестокой матери, прибегающей к насилию и унижениям) был я и мое положительное влияние. То, что “положительное влияние” исходит от такого же униженного, который по природе своего выбора неизбежно должен прогнуться под злом и даже в какой-то степени вместить его, ради возможности остаться со ним и сдерживать его – т.е., что в реальности он не может оказать никакого “положительного влияния”, потому что никто не может учить добру, в то же самое время идя на компромисс со злом – этот факт каким-то образом остается незамеченным для говорящего. И даже если спаситель каким-то образом ухитряется передать свое добро в этой ситуации, он также передает нечто поистине омерзительное: добро, находящееся в плену у зла, причем с отсутствием желания побега и надежды на него – в отличие от надежды, даваемой неким “плохим” человеком, “предателем”, сделавшем выбор покинуть систему насилия.

 

Рассмотренная вблизи, убежденность спасителя в том, что он способен магически передавать добро в любой ситуации, возможно, не слишком удивительна. Мальчиком он привык быть “узником совести” своей матери; он никогда  не покидал ee по своей воле, потому что, если бы он сделал это, об бы “провалился” как спаситель; если он уходил, то, как правило, немедленно находил кого-то еще, чтобы спасти, сходного со своей матерью.

 

В этой детской истории есть и другие важные аспекты, некоторые из которых уже были упомянуты, но я суммирую их здесь. Во-первых, мать спасителя, держа его пленником (и самозванцем), заставила его поверить, что ему удается спасти ее посредством только лишь своего присутствия. Одного его присуствия довольно для того, чтобы отогнать чудовищ и предотвратить несчастье. Из этого следует, что он не может покинуть токсичную ситуацию, особенно если в нее вовлечены некие другие (как правило, “беспомощные другие”). Во-вторых, он “спас” свою мать ценой отрицания того, кем он был на самом деле, т.е. не всемогущим спасителем богини, а всего лишь слабым ребенком – поэтому у него есть ощущение всемогущества. В-третьих, он занял место своего отца и в силу этого не только сделался самозванцем, но и привык к этой роли занятия места другого и взваливания на себя его обязанностей, вплоть до превращения в него. Парадоксально, выдуманный персонаж ощущается как более привычный и более комфортный, чем настоящее “я”. Опять-таки, это делает Гора антитезисом Христа в еще большей степени, Христа, который не притворялся, что он является Отцом, но настаивал на том, что Он пришел творить волю Своего Отца, для славы Отца и не для славы Спасителя. Также, Бог Отец воскрешает Своего Сына, в отличие от Гора и спасителя, которые “воскрешают” своих отцов.

 

 

Перевертыш

 

Пока что компульсивный спаситель выглядит как жертва, обстоятельств своего детства и своего образ, заблуждающийся человек с добрыми намерениями, которым пользуются другие, проживающий в иллюзорном мире запутанно-туманных отношений. Имеется, однако, некая “поворотная точка” или рычаг в его личности, остающаяся скрытой до того момента, как вострубит труба его персональной катастрофы: спаситель остается хорошей бескорыстной всемогущей жертвой только до тех пор, пока кто-то не поймает его на чем-то, в области межличностных отношений, противоречащем его образу. Тогда происходит внезапная и непредвиденная трансформация: спаситель-жертва исчезает, давая место обвинителю, который действует и даже выглядит воплощением того самого зла, от которого он пытался спасти других.

 

В качестве иллюстрации рассмотрим ситуацию, когда спаситель, чтобы удовлетворить требования тех, кого он пытается спасти посредством своего присутствия (например, членов нарциссической семьи), был “вынужден” ими сделать нечто, что он обещал третьему лицу, не принадлежащему токсичной системе[2] и дорогому ему, не делать ни при каких обстоятельствах, т.к. это крайне негативно бы отразилось на ее интересах и на их отношениях.

 

Постоянно делая то “нечто”[3], которое он обещал не делать, он предает себя, свое обещание, интересы третьего лица и их отношения, обменивая предательство на разрешение оставаться членом токсичной семьи ради возможности продолжать их спасать и не быть выплюнутым.

Боясь потерять третье лицо, чье доверие он предал, он не говорит ей ничего, т.е. лжет ей о продолжающемся предательстве, предавая ее доверие все больше и больше. Достойно внимания, что его “плохие” действия полностью обусловлены страхом не удовлетворить = потерять обе стороны. Так все и идет, пока жертва его обмана не обнаружит ложь, т.е. правду, обман достаточно крупный, чтобы уничтожить ее доверие и серьезно поколебать ее ощущение своей ценности, а также ощущение реальности, т.к. “хороший и заботливый человек” почему-то отнесся к ней плохо, т.е. не как хороший и заботливый человек. Самое худшее, однако, впереди.

После того, как его предательство обнаружено, спаситель делает ничто еще более чуждое своей “спасaтельской” натуре: он оставляет жертву, от стыда. Позже, когда от него требуют объясниться, он ярится, обвиняет жертву и даже оскорбляет ее, не выказывая ничего, даже отдаленно напоминающего настоящую эмпатию. Одним словом, его поведение подозрительно смахивает на поведение того, кого он так страстно ненавидит: нарциссиста.

 

Жертва спасителя остается в состоянии шока, неспособная хоть как-то сопоставить свое знание спасителя до и после открытия его предательства. Нарциссическая реакция альтруистичного спасителя на обнаружение его лжи полностью отрицает то, кем он является = каким она до этого его знала. И, если фактическое предательство уже достаточно подорвало ее чувство собственного достоинства, реакция спасителя на его обнаружение еще ниже пригибает ее к земле.

 

Парадоксально, но спаситель, который провел всю свою жизнь, спасая жертв саморазрушения и насилия и пытаясь искупить чужие грехи, теперь не желает или не может спасти жертву собственного эмоционального насилия от отчаяния, вызванного не только предательством ее доверия, но и (даже в большей степени) видимым отсутствием у него естественной, для нормального человека, причинившего боль другому, реакции – сердечного раскаяния и желания исправиться. [Т.е., никакое “спасение” здесь не требуется, кроме спасения души самого спасителя. [4]]

К несчастью для жертвы и для спасителя, сердечное раскаяние в злых делах, хотя и является единственным средством вернуть ей того хорошего человека, которого она знала, для спасителя означает его уничтожение – в его уме, т.е. уничтожение его безупречного образа.

 

 

Близнецы-братья

 

Ранее это ессе исследовало вероятную роль эмоционального инцеста с матерью в формировании из ребенка копульсивного спасителя. Эта же парадигма применима и к нарциссисту, который никогда не отделяется от своей матери по-настоящему. Обоим, спасителю и нарциссисту, дана роль всемогущего существа; оба часто играют роль суррогатного супруга; если им не удается удовлетворить своих матерей, они терпят крах как личности в грандиозном смысле = “перестают существовать” и это, вероятно, является причиной того, что их гнев, по своим внешним проявлениям, имеет идентичный характер (т.е. первобытный и смертоносный, по своей сути и интенсивности).

 

Разница здесь заключается в том, что, во-первых, нарциссист обороняется против воображаемого уничтожения своего фальшивого грандиозного “я”, великой личности по сути своей, в то время как спаситель обороняется против воображаемого уничтожения своего фальшивого грандиозного образа великого спасителя, великого в своих действиях. Нарциссиста заставили поверить в то, что он велик как таковой, по праву рождения, безотносительно каких-либо его дел; великость его дел – любых дел – обусловлена тем, кто он есть, великий человек. Спасителя заставили поверить в то, что его делa безупречны, велики в их высшем добре – и они делают его самого хорошим и безупречным. Это означает, что уличенный во лжи нарциссист легко может отреагировать предельно бесстыдно, как тот, кому разрешено лгать, т.к. он стоит простых смертных = выше морали и этики – “Да, я тебе солгал, ну и что?”, сказанное с глумливой улыбкой. Аморальное действие, пусть даже самое отвратительное, не может умалить нарциссиста в его собственых глазах. Однако, если кто-то укажет ему, что он является никем иным, как жалким мелким лжецом, лгущим, чтобы прикрыть свою незначительность, скорее всего ответом будет дикая ярость, как это происходит всегда, когда слово “мелкий” применено к нарциссисту.

 

С другой стороны, если кто-то укажет спасителю на то, что он несовершенен (не является великим) в областях, не связанных с его спасительской деятельностью, он примет критику довольно спокойно. Если же кто-то укажет ему на его несовершенное или, хуже того, злостное и намеренное действие, повредившее другому человеку, то он, скорее всего, взорвется и прибегнет к типичным нарциссическим примитивным методам защиты, потому что он просто не может поступить намеренно дурно по отношению к другому человеку – подобное действие разрушило бы то, кем он является. Он в состоянии признать любые свои недостатки и дурные делa только до тех пор, пока они не имеют ничего общего с причинением боли другим, особенно намеренным.

 

Это означает, что ловушка для спасителя – оказаться между двумя сторонами (партиями) с конфликтными (противолополжными) личными интересами, как “перевернувшийся” человек в примере из предыдущей главки. Пытаясь удовлетворить интересы обеих партий, спаситель неизбежно скомпрометировал то, что находится выше него самого – понятия объективного добра и зла. Есть и другие сходства и различия между нарциссистом и спасителем: у обоих имеется свой собственный моральный закон. Нарциссист измеряет добро крайне просто, тем, насколько оно хорошо для него самого. Спаситель измеряет добро тем, насколько оно хорошо для других. [Не могу не заметить здесь параллель с капиталистической и коммунистической идеологиями] Обе эти по наружности противоположные системы измерения  являются  относительными. Я рассмотрю их здесь, сравнивая с двумя абсолютными мерилами (заповедями), данными Христом: “возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя”.[5]

 

Случай нарциссиста предельно прост: он – бог и поэтому он любит самого себя как такового “всем сердцем своим, и всею душею своею, и всею крепостию своею, и всем разумением своим”. Что же до ближнего, т.к. он – бог, он (согласно своему представлению о Боге) ожидает от других поклонения и службы ему (думать о том, чем занимаются эти другие между собой, просто ниже его достоинства) – и это все, что можно сказать о нарциссисте.

 

Случай спасителя гораздо более сложен. Ему естественно свойственна любовь к ближнему, но здесь есть одна проблема: Христос требует от него любить ближнего так, как он любит самого себя. Это означает, что ближние и он сам одинаково ценны для Христа; в то время как Христос сказал “Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих”[6], Он не сказал “Нет более той любви, чем кооперация с теми, кто медленно убивают твою душу посредством эмоционального насилия, ради других”. Т.к. спаситель верит в то, что он должен спасти других любыми средствами, т.е., что другие более ценны, чем он, он не может исполнить эту заповедь. Он также не может исполнить предыдущую заповедь, “возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим”, потому что, если он это сделает, он будет вынужден подчинить свою спасательскую деятельность Богу, т.е., пытаться исполнить Его волю, жить согласно Его воле, а не своей, по-настоящему (а не только в своем воображении) следуя Христу.

 

Наконец, Наш Гoсподь сказал “если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною” [7]  а также “если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником” [8]. Т.е., что от человека требуется, прежде всего, возненавидеть = отвернуть себя ради Бога, а не ради других людей; отвергнуть данное Богом “я” ради других – это идолопоклонство. Таким образом, нарциссист и копульсивный спаситель являются двумя сторонами одной недопустимой для христиана вещи, двумя сторонами медали: нарциссист приносит в жертву других ради себя, как настоящий божок (языческое идолопоклонство и богохульство), а компульсивный спаситель приност в жертву свое “я”, образ и подобие Божие (посредством компромисса со злом и прогибанием под него), ради других. Это также является идолопоклонством и богохульством, но гораздо лучше скрытыми, от других и от себя. Должна сказать, что я нахожу спасителя гораздо более опасным по потенциальной способности к разрушению других и себя, именно из-за наличия в нем реального добра.

 

Феномен увеличения зла, прямо пропорционального увеличению заблудшего добра, повергает в шок. Эта дикая закономерность становится ясно видимой, только когда теневая жизнь спасителя выходит наружу. Чем лучше спаситель как человек, тем более чудовищен его обман “ради добра”; чем более чудовищен его обман, тем больше вреда душе другого (и его самого) он наносит; чем более порядочна и доверчива несчастная жертва его попыток найти компромисс со злом, тем глубже она увязает, парализованная невозможностью решить, кто же он – действительно плохой или действительно хороший, потому что его добро делает его зло еще хуже и вредоносней. Чем дольше жертва пытается примирить две эти стороны, тем глубже она тонет – точно также, как и сам спаситель. У нее нет ни малейшего шанса извлечь что-либо имеющее смысл из спасителя, потому что, как только она подвергает сомнению мотивацию его дурнопахнущих дел, он немедленно взывается яростью, которая защищает его идеальный образ, очень похожую на ярость нарциссиста – человека, которого он ненавидит как полностью противоположного ему. Именно сомнение в порядочности его мотиваций, а не в его делах как таковых дисбалансирует спасителя до крайности. Не будучи нарциссистом, он способен видеть подлость своего поведения – при условии наличия соглашения, что даже самые дурные дела совершены из самых лучших побуждений, из-за его добра/бескорыстия, а не из-за эгоизма – вполне дурные/гнилые плоды с хорошего дерева, так сказать[9]. И здесь мы видим нечто очень интересное: альтруизм как мерило добра и зла – в противоположность нарциссисту, для которого эгоизм является мерилом.

 

 

Моральный закон внутри

 

Как уже было сказано ранее, нарциссист измеряет добро и зло самим собой: то, что для него хорошо, есть абсолютное добро, а то, что для него плохо, есть абсолютное зло. Это фактически делает его богом. Хотя и довольно отвратительно, это абсолютно нормально. Все маленькие дети без исключения, до того, как они научатся пониманию объективного добра и зла, измеряют их самими собой. Позже они научаются подчинять себя объективному (универсальному) закону морали и находить компромисс между своими потребностями и желаниями и потребностями и желаниями других. Это равенство было провозглашено Иисусом Христом: “возлюби своего ближнего как самого себя”. Это равенство предоставляет достаточно пространства для настоящего альтруизма, вплоть до святости. Святой – тот, кто относится к другим с настоящей любовью, которая является отражением Любви Бога. Хотели бы вы, чтобы другие любили вас так, как любит Бог, т.е. искренне, желая толко добра вашей душе? Хороший вопрос, потому что подобная любовь не только всеобъмлюща, но также и требовательна. Святой может проводить дни и ночи в госпитале, выхаживая прокаженных, и тот же самый святой может публично обвинить одного из них в совершении дурных дел, в глазах Бога, призвать его к покаянию и потребовать от него изменений. Святой может уйти, если некто не принимает то, что он говорит, или отвергает его помощь; он также может отказать в помощи (не беспокоясь о том, какой урон это может это нанести его репутации) если он видит, что такова воля Бога. Одним словом, святой – это тот, кто пытается следовать за Христом и потому так же неудобен для других, как и Он сам. Следовать за Христом означает позволить Ему изменить его как личность = “я” в соответствии с Его Собственной Личностью. Это означает, что святые были личностями; у них были “я”, которые они не прятали, и явно ощущаемое присутствие этих “я”, находящихся в процессе все большего уподобления Христу, имели не меньшее воздействие на других, чем их дела, иногда даже большее и иногда вообще без дел. Как и Христос, святой – это тот, кто вызывает поляризацию добра и зла в прямой пропорции своему уподоблению Христу, приготовляя путь для Него.

 

Спаситель, т.е. некто, остающийся в токсичном окружении любой ценой, включая цену своего собственного настоящего “я”, не может вызвать подобную поляризацию; для того, чтобы оставаться в токсичном окружении, вызывая при этом как можно меньше “волн”, он прячет свое настоящее “я”. Он сходен с христианином, которого убедили “просто постоять рядом с языческой статуей, в то время как кто-то другой приносит жертву” ради сохранения собственной жизни ценой предательства Христа, с той разницей, что спаситель предает себя самого (и таким образом и образ Христа в своей душе) ради своего языческого бога, кажущегося блага для других. (Необходимо помнить, что, поступая таким образом, он тем самым делает недостижимой то самое, ради чего он приносит себя в жертву – настоящее спасение других.) Таким образом, кажущееся благо для других станoвится для него мерилом абсолютного добра и абсолютного зла = богом и поэтому, точно также, как инарциссист, он не в состоянии выполнить первую заповедь.

 

 

Потеря себя

 

Довольно часто высказывается мнение, что спаситель, кажущийся столь жертвенным, в глубине души эгоистичен, т.к. бескорыстные действия питают его грандиозный образ спасителя, от которого он не способен отказаться. Я думаю, что это  действительно так – просто потому, что спасителя заставили принять свою великую роль в глубоком детстве и он врос в нее, так сказать. Это также означает, что его эгоизм может быть довольно-таки бессознательным. Тем не менее, полубессознательная природа эгоистичных мотивов, сокрытая позади бескорыстных по наружности поступков, не может извинить вреда, наносимого спасителем другим и себе самому – вреда, который он, в основном, не замечает. [Причина этого, по моему мнению, кроется в его привычной отстраненности от своего “я”.]

 

Это достаточно просто: если спаситель являестя так называемым “хорошим человеком по натуре своей” (и у меня в настоящий момент нет причин в этом сомневаться), он может действовать, нанося вред, только если он потерял чувствительность к этому вреду, прежде всего к вреду себе, и это и есть именно то, что позволяет ему находиться во вредоносном (токсичном) окружении и с вредоносными индивидуумами, ради их “спасения”. Совершенно невозможно, даже для самого добродетельного человека в мире, не быть запачканным, “спя” (иногда буквально) со злом. Если некто соединяется с носителем зла, это зло в другом становится его частью, со временем довольно органичной.

 

Оценка добра и зла делается настоящим “я”. Если контакт с настоящим “я” нарушен, ради способности оставаться в токсичном окружении ради делания “добра”, кто тогда оценивает? –Совершенно верно, злобный другой; логическим результатом деятельности сапасителя является его разрешение, данное отягощенным злом другим, решать, что хорошо и что плохо для него – в то время, как он решает, что хорошо и что плохо для них, с позиции своего грандизоного образа, а именно, что хорошо для них быть спасенным им (и не кем-либо еще, даже не Богом) любой ценой и эта максима становится девизом его жизни. Любой, кто попытается отнять у него этот девиз = сущность его образа обречен испытать его грандиозную = нарциссическую ярость, потому что спаситель уже не различает, где он и где [спасаемые] они; нарциссическая жертва и эгоистичный спаситель стали одим целым, связанные существованием в области зла. Именно поэтому спаситель, пойманный на лжи и обмане ради тех, кого он хочет спасти, создает полное впечатление нарциссиста в ярости. Они (сплетенные они и он) и спасение их (сплетенных их и его) сделались его мерилом добра и зла и его оправданием; абсолютная природа нарциссической ярости идеально соответствует абсолютной природе его привязанности к свой миссии.

 

[Замечу здесь, что “спаситель”-христианин обычно не слишком жаждет спасти или помочь тем, кто находится за пределами его ближнего круга, т.е. семьи ли работы, в отличие от христиан, рассмотренных в начале этого эссе, которые помогают нуждающимся, не делая различия, просто по велению сердца. Этот факт подтверждает идею об эгоизме в сердце спасителя, глубоко спрятанном внутри альтруизма – или по крайней мере идею, что он обречен отдавать предпочтение тому, что служит на пользу его образу, а не настоящему “я”. Это также подкрепляет идею о необходимом слиянии спасителя с объектами его активности – гораздо проще слиться с ближним кругом, и поэтому удовлетворение самых эфемерных потребностей ближних всегда превалирует над насущными нуждами дальних.]

 

 

Вогнутый жених

 

Последний параграф гротескного наброска в начале эссе описывает трансформацию компульсивного спасителя в того, кого он пытается спасти. Это – абсолютная противоположность настоящему Спасителю, Христу; тот, кто узнает его как своего Спасителя, берет свой крест и следует Ему, чтобы быть постепенно трансформированным Им в Его подобие. Ключевая фраза, которая меняет все: “тот, кто узнает его как своего Спасителя, берет свой крест и следует Ему”. Это – действие свободной воли: узнать, взять крест и последовать. Подобное узнавание возможно только, если человеческая личность ясно видит Личность Спасителя, Христа. Ясное и ничем не прикрытое присутствие настоящего “Я” в Спасителе и принятие Им выбора (“да” или “нет”) сделанного тем, кому Он предлагает Спасение, являются необходимыми компонентами для трансформации в Его подобие = в Спасение = обожение.

 

Я не сделала ошибку здесь: Иисус Христос является Спасением и Он предлагает Спасение, Самого Себя. Чтобы быть спасенным, человек должен принять Христа как Он есть. Это означает, что он должен принять как абсолютно реальный факт, что он не может быть [в общении] с Христом = Спасением, без того, чтобы не начать меняться. Спасение дается ему авансом, посредством жертвоприношения Христа на Кресте; чтобы актуализировать и удержать его/вырасти в его меру он должен сдаться Христу посредством своего свободного согласия на свое изменение Им, с его коопрацией. Здесь две свободные воли действуют вместе. Здесь также имеет место ясное видение абсолютного добра, вместе с видением ужасающего отсутствия этого добра в себе самом. Т.е., здесь рука человека отчаянно тянется вверх, к руке Сына Божиего, от осознавания своего бедственного положения и неспособности сделать что-либо самому по себе, для себя и для других.

 

Бог всемогущ, но Он тoже ничего не может сделать Сам по Себе здесь. Он не способен сделать что-либо против воли человека или подавить ее. Он не насилует человека своим добром – в отличие от компульсивного спасителя из гротескного наброска выше.

 

Компульсивный спаситель обречен насиловать чужую волю и обманывать, потому что он не показывает себя объекту его попыток спасти таким, какой он есть. Если бы он это делал, отдавшийся злу человек, которого он пытался спасти либо выбросил бы его вон с отвращением, либо убежал бы от него со страхом, либо покаялся бы, точно также как он сделал бы это со Христом. Для того, чтобы быть принятым объектом его усилий = иметь шанс спасти, спаситель отодвигает свое настоящее “я” и прогибается под тем, кто отдался злу и, в лице этого человека, под метафизическим злом как таковым. Он применяется к злу за счет отодвигания в сторону своего реального “я”, образа и подобия Божия, в конечном счете за счет своего существования. Да, он “спасает” за счет существования того, кем он должен быть по правде, а именно слабым человеком, пытающимся творить волю Божию, и посредством презентации фальшивого образа великого спасителя, который готов на все, даже на потерю своего “я”.

 

Христос принес в жертву Себя, он не потерял Себя – если бы он потерял Себя, он не смог бы принести Себя в жертву и тогда жертвоприношения просто не было бы. Т.е., Христос предложил Себя, Личность и Действие вместе, два в одном, квантовая механика, частица и волна. Спаситель предлагает действие, отделенное от своего настоящего “я” и поэтому не имеющее своего источника, замороженное в пространстве и времени – если бы он этого не делал, его предложение не было бы принято злом. Он создает волну, так сказать, и частица, объект его усилий, не пришедшая в соприкосновение с другой частицей, его настоящим “Я”, остается без изменений. Я говорю здесь об абсурдной ситуации, когда, например, желаюший добра муж, ненавидимый своей токсичной женой, отказывается уйти от нее, потому что он обязан ее “спасти” – но, чтобы ему можно было остаться т.е. быть терпимым ею, он прогибается под ее злом, т.к. открытая оппозиция привела бы к выбросу его вон и потере контакта с ней, единственной возможности “спасти” ее. Я не придумала эту ситуацию; ее абсурдность заключается в факте, что ради того, чтобы “спасти”, спаситель должен вначале проявить конформизм со злом (даже если только на поверхности и частично) и, таким образом, немедленно потерять свою способность спасать из глубины своей души, из того, кто он есть, из своего реального “я”. Если бы Христос применял этот метод, Он бы должен был бросить камень во взятую в прелюбодеянии женщину чтобы обратить фарисеев, или спасти ее но не добавить “иди и впредь не греши”, или не называть фарисеев “повапленными гробами”, а похвалить их за отличную покраску, или оставить в покое продавцов в храме, но обязать их отдавать половину прибыли бедным и т.п. В контексте Христа, извращенное принесение себя в жертву, на деле являющимся отодвиганием в сторону своего настоящего “я” до тех пор, пока контакт с ним безнадежно потерян был бы равен Распятию без Христа, реально присутствующего на Кресте – потому что реальный Христос был распят не за то, что Он делал, а за то, Кем Он был.

 

Распятие было результатом конфронтации Его “Я” со злом, а не столкновения Его действий с точками зрения других людей. Ад проглотил Его, а не его действия, и был уничтожен Им, а не Его действиями. Это Он, Спаситель, а не спаситель, уничтожает зло при самом беглом контакте с ним. А раз это так, у спасителя  нет иного выбора, кроме как подчиниться Абсолютному Спасителю, привести свою волю в соответствие с Его волей и это означает, в числе других вещей, сказать “нет” злу, уйти, даже ценой настоящей потери себя, во Христе и для Христа.