Чудо


Моему деду было почти девяносто, когда он смертельно заболел. До того момента необыкновенно энергичный, теперь он лежал в постели, теряя силы и иссыхая, в ужасе от приближавшейся смерти. Его ужас был настолько густ и очевиден, что я, к своему стыду, старалась проводить с ним как можно меньше времени. Ничего не могло помочь: он умирал от глубокой старости. Так прошел почти год. Когда пришла весна, мы перевезли его на его любимую дачу, надеясь, что он подбодрится, но этого не случилось. Дед уже не мог проглатывать пищу, и только пил с трудом. В середине лета мне внезапно пришла мысль, что ему нужно исповедоваться и причаститься.

Мой дед родился в деревне и был крещен, как все дети
в то время. Он рассказывал мне, что после революции 1917 г. он вступил в РКСМ и даже участвовал, вместе с приятелями, в примитивных антирелигиозных демонстрациях (как, например, процессии комсомольцев с дудками, гармошками, и глупыми выкриками, идущая параллельно и нарочито близко к деревенскому крестному ходу). Он также рассказывал мне о некоторых деталях деревенского благочестия, в частности, исключительно личного отношения жителей к св. Николаю Чудотворцу и Илье-пророку. Уехав в Москву, он жил как образец советского человека, одного из тех, кого можно видеть в черно-белых фильмах с Утесовым: всегда оптимистичный, исключительно привлекательный, душа любой кампании, немедленно обожаемый всеми, кто с ним знакомился. На поверхности он был чужд Церкви. Внутри был единственный человек, из известных мне, кто никогда никого не осуждал – даже тех, кто донес на него как на "троцкиста", а затем, после его ареста, пытавшихся выжить с дачи его жену и детей.

Я боялась говорить с ним о моей идее привести священника, но он почему-то легко согласился и даже несколько оживился. Теперь моей задачей было найти священника.

Вначале я отправилась в сельский храм, где меня крестили. Я пришла туда после Литургии; очень молодой и очень красивый священник появился в обрамлении арки, держа в руках темно-красную розу. Он выслушал меня, а затем отказался придти. Я не помню его причин; все, что осталось в памяти, "может быть, через несколько недель". Моя подруга, бывшая со мной, была потрясена. Я – нет, случившееся прошло как-то вне меня, надо мной, без особого воздействия. На следующий день я поехала в другой храм, тоже неподалеку, на этот раз во время Литургии. В храме было два или три священника, и после службы я подошла к самому старому, по виду явно настоятелю. Только я начала говорить, что мой дед умирает и ему нужно исповедоваться и причаститься, как настоятель оборвал меня криком "Что? Вы что, не могли это раньше организовать? Я никуда не поеду!" Тем не менее, я, уже плача, продолжала умолять его, а затем – другого священника, но тот тоже отказался, и они ушли. Я стояла посреди храма, несколько прихожан подошли ко мне с бессмысленными словами "да, с ним тяжело, он такой, теперь уже ничего не поделаешь". Я не слушала их, думая, что же делать. Неожиданно длинный, худой, невзрачный священник деревенского вида, которого я не заметила раньше, подошел ко мне и сказал "Я пойду, только я путешествую, я с Волги и должен успеть на поезд через несколько часов – лови машину." Я вытерла слезы и пошла ловить, и скоро мы уже были на нашей даче.

Священник, как само собой разумеющееся, сказал мне, что я должна помочь ему петь. Я предупредила его, что у меня нет слуха, но он настаивал; после того, как я начала, он сказал "Нет, лучше помолчи, я справлюсь сам." Во время исповеди я, конечно, не присутствовала, но меня позвали перед причастием. Дедушка теперь выглядел гораздо более живым и очень светлым. После причастия он поел, впервые за несколько недель. Он прожил еще две недели, абсолютно свободный от страха смерти и болей, по видимости пребывая в размышлениях о чем-то, что он с нами не обсуждал. Он тихо скончался в день св. Ильи-пророка, престольного праздника в его деревне.

Мне было совершенно ясно, что, несмотря на всю
их чудовищность, отказы других священников исповедовать и причастить умирающего были провиденциальными. Тот, кто пришел и чье имя я, к сожалению, забыла, был единственным подходящим: настоящий, из деревни где-то в глубинке, с тем очень деревенским складом ума, который у моего деда сохранился за его фасадом идеального советского человека, ученого, работавшего "на благо СССР". Отпевал его в сельском храме не священник с темно-красной розой, а кто-то еще. Как мне сказали позже, священник с темно-красной розой был отозван.


далее
к оглавлению