Примечание: точная передача значения английского слова “to relate” (“The non-relating Christ”), использованного в английском оригинале эссе, крайне важна для понимания всего текста. “Общаться” – слишком активное действие, “относиться” – слишком пассивное, и оба слова “не совсем то”, поэтому я остановилась на почти вышедшем из употребления значении слова “сообщающийся” в применении к людям, а не только к сосудам. Я нарочно пишу его как “со-общающийся”, чтобы подчеркнуть разницу, т.е. одушевленность действия.

Под выражением “со-общающийся Христос” подразумевается Христос, лично относящийся к верующему, Христос “на связи”, с Которым можно найти контакт, Который желает такого контакта, Который отвечает и обращается, одним словом, тот, с Кем возможна взаимная связь/личные отношения в многообразных формах, знакомых верующим по опыту.

Проще дать аналогию: человек с нормальной психикой.

----------------------------------------------------------------------

Не со-общающийся Христос

Представьте себе, как бы это выглядело. Христос воплотился бы, вырос и начал обходить крошечные городки Иудеи, чудесным образом исцеляя больных, изгоняя бесов, говоря толпам, что “блаженны нищие духом” и “подставьте другую щеку”. Он бы делал все это “в общем”, как некто с миссией донести определенные слова до слушателей. Об бы делал все, что описано в Евангелиях, но при этом никак не со-общаясь с людьми. Нет, Он не хранил  бы молчание, когда апостолы разбудили Его, испугавшись, что их лодку вот-вот перевернет бурей – Он бы просто произнес “волны, утихните” а затем, не добавив “почему вы так маловерны?”, обращенное к апостолам, вернулся бы к своему тюфяку.

Или же Он мог произнести эти слова, но очень безличностно, без какой-либо реальной эмоциональной связи со Своими учениками, сердце к сердцу. Можно ведь сказать “я люблю тебя” так, что тот, к кому эти слова обращены, почувствует, что его словно пронзили ножом, столь очевидна их ложь. Он мог бы также войти в Иерусалим предельно безличностно, без каких бы то ни было личных ремарк и, точно в такой же безличностной манере, мог бы быть распятым и умереть. Он мог бы молиться за тех, кто Его распял, но делать это пусто и безлично, просто потому, что Сын Человеческий должен сказать эти слова. Это вписывалось в Его учение. Xристанин должен молиться о своих врагах, вот Он и подал нам пример – может быть, он произнес эти слова именно по этой причине. Он мог бы сказать их про себя; в конце концов, Его Отец все равно бы Его услышал.

Поразительно в Евангелиях то, что они, в отличие от романов, не говорят ничего о внешнем виде людей, о выражениях их лиц и интонациях и т.п. но, тем не менее люди эти почему-то удивительно живы и предельно ясно видимы. Они делаются объемными и наполняются жизнью посредством ответa Христа им. Так безличная “кровоточивая”, дотронувшаяся до края Его одежд в надежде на исцеление, становится через Его ответ ей очень ясно видимой нам в Его словах “дочь, вера твоя спасла тебя, иди с миром”.

Примечательно, что Христу в этом эпизоде (как он описывается в Евангелии от Марка), похоже, было необходимо увидеть того, кто прикоснулся к Нему, и именно поэтому Он задает вопрос “кто это сделал?” и продолжает настаивать на ответе, несмотря на вполне логичное замечание апостолов, что Он находится в гуще толпы и все давят на них и на Него, так что как могут они – и Он – знать это. Очевидно, что, если для Него не составило ни малейшего затруднения видеть Нафанаила под фиговым деревом еще до того, как Филипп позвал того придти и взглянуть на Него [и даже еще до рождения Нафаниила], то Он не нуждался в том, чтобы физически увидеть того, кто прикоснулся к Нему. Это выглядит так, словно бы Он хотел, чтобы скрывшаяся в толпе женщина вышла из нее к Нему только ради того, чтобы они могли соотнестись как Личность с личностью, через акт видения друг друга. Посредством этого Его действия мы видим ту женщину словно через увеличительное стекло. Она настолько объемна, что фигура ее выпирает из страниц Евангелия, так что трудно теперь захлопнуть книгу. Это довольно-таки удивительно, т.к. никакие “литературные методы описания” и т.п. не применены здесь, например, описание лица женщины, того, как именно она посмотрела на Христа и т.д. Она жива для нас потому, что Он увидел ее душу, “вера твоя спасла тебя”. Она знает, что она была увидена = ее душа была увидена Им и поэтому она ощущает себя полностью живой, и мы тоже чувствуем это.

Здесь есть нечто еще. В этом маленьком фрагменте фигура “кровоточивой” так же “крупна”/ясна/убедительна, как и фигура Христа. Он не смотрит на нее сверху вниз, а просто относится/со-общается с ней. Многое еще можно было бы сказать об этом эпизоде; я только хочу подчеркнуть, что женщина, еще не “увиденная” Христом и еще не видевшая Его лицом к Лицу и душа к Душе, уже верила в Христа, уже получила свое исцеление, черeз простое прикосновение к Его одежде. Однако, с точки зрения Христа, этого было явно недостаточно. Лейтмотив Его, исцеляющего других и затем внимательно смотрящего в них (именно в них, а не на них) в поиске ответа, не “Ему как великому учителю”, не “Ему как совершателю чудес” и т.п. но Ему как Ему, т.е. Сыну Человеческому и Сыну Божиему, Личности полностью человеческой и полностью божественной, постоянно прослеживается в бесчисленном множестве Его взаимодействий с другими людьми.

Вспоминается один особенно показательный пример, когда после того, как Христос даровал зрение слепорожденному, Он позже находит его и спрашивет “Веруешь ли ты в Сына Божиего?” “А кто Oн такой, чтобы я верил в него?” – спрашивает бывший слепой. “Это Он, Который говорит с тобою.” И тогда происходит нечто, рождающееся во встрече взглядов бывшего слепого и Христа, а именно, момент узнавания Его, то, что многие христиане могут отнести к самим себе, потому что они испытали это на собственном опыте, в том числе во время чтения описаний этих самых встреч и узнаваний.

Отблески Личности Христа, человеческой и божественной, ставшие видимыми через Его отношение к другим личностям и через отношение других к Нему, и есть именно то, что дает нам возможность войти в общение с Ним и узнать Его как Такового. Опять-таки, Христос не спрашивает “веришь ли ты в Сына Божиего, потому что Он вернул тебе зрение?” (хотя это и поразительное чудо, ветхозаветные пророки тоже могли творить чудеса; именно поэтому слепой и решил вначале, что Христос – пророк, “человек Божий”), но Он спрашивает “Веришь ли в Сына Божиего = Меня, Которого видишь перед собой?” [это выглядит почти как если бы восстановление физического зрения было необходимо, чтобы слепой мог видеть = мог со-общиться с Ним; разумеется, физически слепые способны верить и верят в Христа, я говорю здесь строго о “видении”, понятом как “со-общении/со-отнесении с другим”. Трансформация человека в того, кто верит в Христа, происходит не в момент исцеления или других вмешательств Бога в человеческую жизнь, но в момент ответа человеческой души на попытку Бога, в Личности Христа, вступить в общение с ней. Слова “Бог-Личность, Который относится /обращается к другой личности и желает от этой личности ответа/отношения как к Личности” – ключ к происходящему.

Этот столь важно, что любые подчеркивания кажутся недостаточными: ответ человека – всегда ответ на требование ответа, Христом, Который обращается к каждой личности индивидуально. Но здесь есть даже нечто еще большее: не только Христос со-общается, Он отчаянно желает вступить в общение и неустанно пытается сделать это, даже ценой, как мы можем видеть, Страстей и Распятия. Помимо многих других аспектов Распятия, оно является вполне логичным результатом Его попыток со-общиться с другими – такой, какой Он есть и какие они есть. Я даже добавлю, говоря спекулятивно, что в противном случае Распятие не произошло бы. Более того, если бы Христос относился к другим так, какой Он есть, но не так, какие они есть – это спекуляция чистой воды, разумеется, т.к. одно не может быть без другого – Распятие также не произошло бы.  Оставляя в стороне идею “поддельного Мессии, богохульника”, за которую Он был очевидно распят, а также другие соображения о необходимости Искупления и рассматривая дело чисто психологически, Он был распят именно теми, кто не мог вынести Его, видевшего их такими, какие они есть. И, даже если мы примем к сведению “поддельного Мессию” как причину, чтобы распять Его, я сомневаюсь в том, что это была реальная причина. В то время (как и в наше) было много поддельных Мессий; их довольно легко игнорировать, даже если они пытаются надоедать вам лично (как некоторые уличные проповедники, которые буквально хватают вас за рукав и требуют ответа), если бы у вас не было мешающего жить, грызущего ощущения, что в свете “поддельного Мессии”, действительно трагической фальшивки, вы – ничто и даже хуже того, вы сами, возможно, фальшивка. Таким образом, это “фальшивая Личность” против другой фальшивой личности, я против Него, мое восприятие себя против Его восприятия меня; одно только существование Его фальшивки делает меня выглядящим как фальшивка – и что я теперь должен делать? Несомненный факт, что Он – фальшивка, делает решение проблемы простым. Это не преступление – убить фальшивку, особенно если через это действие я, реальная личность, спасаю себя.

Быть увиденным Христом

Я где-то читала, что Евангелия – это портрет Христа. В контексте сказанного выше я бы добавила, что Евангелия – это портрет Христа в движении, созданный не только наблюдающими за Ним, но и Самим Христом, посредством Его личных реакций на другие личности, включая наблюдателей. И более того – читая Евангелия и соотнося себя с различными людьми, с которыми со-общается Христос, читающий каким-то образом сам становится предметом отношения Христа, к нему лично. Здесь – момент, отличающий Евангелия от всего когда-либо написанного: ничто из этой литературной массы не в состоянии вызвать у читателя ощущение того, что он увиден главным героем, причем даже без упоминания подобной возможности. Впрочем, будучи упомянутой, эта возможность немедленно уничтожила бы сама себя, став искусственным литературным приемом.

Замечу здесь, в связи с идеей “Евангелия – это портрет Христа”, живой портрет, через который не только мы смотрим на Христа, но и Он смотрит на нас, что православная икона, наиболее близкая к портрету (т.е., на которой Он изображен один), имеет точно такое же свойство – Христос на иконе смотрит на человека пристально, Его глаза всегда встречают наши, где бы мы ни стояли, а Его взгляд каким-то образом притягивает нас к Нему, в иконное пространство, которое есть символическое изображение Царства Божия.

Я не знаю, удалось ли мне выразить, что Христос, будучи изображенным правильно/правдиво, красками и словами, всегда относится = вступает контакт с другим. И не просто “относится”. Он относится к другому и ведет себя с другим так, что другой чувствует, что он или она увидены полностью, как личность, и что она очень важна для Него. В этом Его внимании нет ничего лестного – Он был точно также внимателен к фарисеям и к Иуде, когда Он осудил их. Это ничто иное как видение другого как он есть и отношение = обращение к самой глубине души другого, независимо от внешнего вида. В каждый отдельно взятый момент самое главное для Христа – пробиться к душе другого, давая ей возможность... да, опять, ответить правдиво, вступить в общение с Ним. Именно поэтому иконы, на которых Христос изображен производящим какое-либо действие над другим и при этом не смотрящим на него или на нее выглядят поразительно фальшивыми. Пример: Христос, на некоторых иконах “Хождение по водам”, вытаскивающий апостола Петра за руку из пучины и при этом смотрящий не на Петра, а на зрителя, всем своим видом как бы говорящий “Посмотрите на меня, что я творю!”

Интересно, что здесь мы видим Христа, со-общающегося со зрителем, но со-общающегося  абсолютно искуссственно, т.е. не как Христос, и потому неубедительно. Хуже того, этот искусственный “контакт” со зрителем искажает и даже сводит с нулю то, как настоящий Христос вступает в общение с предстоящим Ему – через апостола Петра, с которым зрителю полагается идентифицировать себя, психологически. В результате, вместо ощущения, что Господь по-настоящему заботится, о Петре и о зрителе, смотрящий на икону остается с ощущением, что Христос заботится главным образом о том, как Он и Его грандиозный поступок выглядят в глазах зрителя. Факт, что Петр прыгнул в воду в ответ на призыв Господа верить, что перед ним действительно Он, делает это утонченно-неверное изображение Христа особенно достойным рассмотрения. “Господи, если это Ты, то повели мне прийти к Тебе по воде”. Он [Христос] же сказал “Иди.” И затем Петр испугался и, утопая, закричал “Господи! Спаси меня!” Иисус тотчас простер руку, поддержал его и говорит ему “Маловерный! Зачем ты усомнился?”

Я не могу представить себе, чтобы Господь говорил и делал все это, не глядя на Петра; если бы Он так поступил, то его поведение без слов сказало бы следующее: “верь, что я – это Я и иди ко мне путем слепой веры, но ты не можешь рассчитывать, что я тебя увижу.” По сути, это сводится к следующему: “я не спасу тебя, Петра, конкретную личность; ты будешь спасен просто в силу того, что тебе довелось быть актером в грандиозной сцене – некто безымянный в восхищенной толпе.”

Такое “отношение” к Петру = со-общение с Петром было бы, конечно, предельно странным, с человеческой точки зрения. Здесь мы не имеем дела с высокими богословскими идеями, а только с [изображенным] ненормальным человеческим поведением Того, в Ком человеческая природа , воплотившись, достигает абсолютного совершенства. И тем не менее, это психологически извращенное изображение Христа-Личности искажает Его и как Сына Человеческого и как Сына Божия, т.е. ненормальная психология иконы разрушает теологию.

Столь подробное обсуждение искаженного изображения Нашего Господа было вызвано тем, что я пыталась передать читателю ощущение от нечто невыразимого, которое, похоже, скрывается здесь, напоминая сходное нечто, испытанное мной ранее в других обстоятельствах и о котором будет сказано далее. Икона, обсуждаемая здесь, не изображает Христа не вступающим в контакт, но представляет Его таким образом, что Он выглядит вступающим в контакт – в то время, как в реальности Он этого не делает. Более того, это изображение каким-то образом возможно рационально оправдать. Например, “икона – это символ, а не реалистическое изображение” или “Он – Бог, Он может спасти и не глядя” или “Он смотрит на тебя”. Бог может спасти не глядя физически. Икона действительно символ, если понимать под этим, что она указывает на реальность Воплощения и показывает эту реальность в то же самое время.  Христос действительно смотрит на зрителя. Эти утверждения воспринимаются как достаточно резонные, пока в игру не вступает “личный фактор”. Только при попытке верующего вступить в контакт с Христом через эту икону ее фальшь – а также и фальшь обманчиво резонных аргументов выше – начинает им ощущаться, хотя и не явственно.

Идея со-общения = видения другой личности взята и ее ядро, эмпатия (способность понимать переживания другого и отвечать на них), вылущена из полностью сохраненной скорлупки. Христос на иконе теперь смотрит на другого, но не видит его как личность и другой это чувствует. Из-за этого Христос – реальный Христос – теперь не может быть увиден = нельзя обратиться к Нему = вступить в общение с Ним. И – возвращаясь к некоему скрывающемуся – Его невидимость и недоступность для личных отношений передана не посредством удаления Его изображения, a посредством предоставления Его безупречного образа, тщательно написанного в соответствии с иконографическим каноном, со всем Его подобием и очень узнаваемыми чертами Лика. Это – Он, только глаза и дух не Его.

Личностный аспект Спасения

Мой аргумент, обоснованный с помощью психологии, что Наш Господь не может быть описан и понят без концепции взаимоотношений с другими, легко также обосновать богословски/догматически. Бог есть Любовь; Он – не монада, любящая сама себя, но взаимотношения Трех Личностей во взаимной самоотверженной любви. Иисус Христос, будучи воплощенными Любовью и Истиной, может со-общаться с людьми только присущим Ему истинным способом со-общения, который есть самоотверженная любовь. И Любовь не может быть удовлетворена, никак не выражая и не проявляя себя, без со-общения со своим предметом, то есть со всем творением и с каждым из нас. Таким образом, Христос, совершающий все, что Он должен совершить, включая Искупление, но при этом не со-общающийся с нами – это не Христос, а его противоположность, довольно-таки мертвенная фигура.

Это – довольно сильное заявление. Оно сделалось неожиданно, само по себе, в результате моегo умозрительного упражнения, попытки вообразить не со-общающегося Господа. Искупление не имело бы смысла, если бы Господь не со-общался с людьми вокруг Него и с нами, потому что подобное не-отношение к нам, несмотря на все необходимые действия, молчаливо бы говорило: “Вы мне безразличны, я не вижу каждого из вас в отдельности”. Человеческая природа была бы принесена на Крест и затем воскрешена, но это была бы человеческая природа без личностного (личностное не может быть без отношений с другими личностями). Поэтому человеческие личности не имели бы шанса на воскресение.

Для меня недостаточно знать, что некто по имени Иисус Христос принес Себя в жертву и как результат этого мои грехи каким-то образом прощены. Чтобы принять этот факт, я должна понять, каким образом он имеет ко мне отношение. Но интеллектуальное понимание здесь ничего не даст; я должна ощутить на опыте, так или иначе, что незнакомая мне личность, называемая Иисус Христос сделал это ради меня, ради моей личности и даже более того – я должна  почувствовать, что это правда, а не какая-то сказка, выдуманная для того, чтобы я “сделалась хорошей”. Я должна ощутить на собственном  опыте, пусть неполно и неясно, истинность этой дольно-таки иррациональной идеи. Нечто или некто, ставящий меня в известность об этом странном факте, должен предоставить мне возможность встретить этого самого Иисуса Христа. Я должна сама испытать, через источник этой информации, что Он любит меня, не “любил”, а любит и хочет иметь со мной дело. “Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди.” Чтобы любить Его, я вначале должна испытать Его любовь. Абстрактная история об Искуплении не пойдет; она должна быть применена ко мне, к моей жизни сейчас.

Я должна еще раз сказать здесь, что Евангелия делают именно это, т.е., что они предоставляют читателю личный опыт Христа, сперва опыт свидетелей Его земной жизни, а затем, если читатель позволит этому произойти, и его собственный, пусть пока и неясный. Не факты Искупления Христова или Его чудес или выской этики/морали Его учения делают возможной веру в Него, но личная встреча с Его Личностью, через Евангелия или как-то еще, придает смысл Искуплению и чудесам или этике/морали учения. Идея Искупления была вполне понятна древним иудеям но, взятая абстрактно, она мало что говорит современным людям (по крайней мере не в той мере, чтобы заставить их радикально изменить свою жизнь). То же самое с идеей Мессии. Аналогично, не многие, похоже, ощущают собственную недостаточность  и несчастность,  а также бессмысленность своего существования без “чего-то большего” достаточно явственно и болезненно для того, чтобы желать “быть спасенными”. Высокие этика и мораль никоим образом не эксклюзивны – они есть в других учениях и движениях, так что они отнюдь не делают Христа кем-то особенным. Следовательно, ничто в евангельском повествовании не может сподвигнуть человека уверовать во Христа, кроме чего-то иррационального, внезапной туманной интуитивной догадки “это должно быть правдой – да, Он реален!” Известные мне истории о том, как люди становились христианами, типично включают в себя этот элемент “ощущения Его присутствия”, “ощущения, что это правда”, “Он реален” – одним словом, разнообразные встречи с Самим Христом, как Личностью или же ощущение Его как Личности, пусть даже неопределенное, а также – это очень важно –ощущение, что это открытие так или иначе требует от них ответного действия. То есть, всегда есть элемент того, что к человеку отнеслись/обратились лично, и этот факт требует от него личного отношения/ответа.

Момент входа

Возможно, читатель уже начинает гадать, чем я здесь занимаюсь, зачем я стараюсь доказать (уже на шести страницах), что Иисус Христос относится/входит в общение. Весь массив христианской литературы, начиная с “Деяний апостолов”, является летописью и продуктом этих отношений. Вероятно, даже атеист согласился бы, что Христос со-общается, конечно, только как выдуманный персонаж, но со-общается, с введенным в заблуждение верующим в Него. Интересно, что атеист не стал бы отрицать, что Он общается – при условии, что он тут же добавляет “разумеется, это только самогипноз”. Он может сказать “Бог не говорит с тобой, ты сбрендил”, но он не бы стал говорить "Христос как Личность, хотя вымышленная, не может со-общаться с другой личностью”. Почему? – Во-первых, потому что нормальная личность = личность с нормальной психикой, неважно, реальная или вымышленная, со-общается с другими. Во-вторых, потому что факты (вымышленные, разумеется) в Евангелиях свидетельствуют об обратном. В-третьих, если бы Христос не со-общался с другими, не было бы необходимости пытаться доказать, что Христианство – это нонсенс.

Разнообразные антихристианские аргументы  обычно следуют двум путям. Один, “философский”, пытается представить христианское учение нонсенсом с экзистенциальной точки зрения; другой, “научный”, пытается доказать очевидную несовместимость разума, просвещенного современной наукой, с христианской верой. Место их пересечения, “психологический” или “психоаналитический” метод подхода к Христианству, пытается интерпретировать религиозный опыт как расстройства угнетенной/недоразвитой психики. Ни один из них не может причинить реальный вред практикующему верующему, у которого уже имеется опыт личных отношений  с Богом, т.е. который начинает узнавать Христа и также себя самого, в процессе этих отношений. “Твое богословие – чушь” не сработает. “Ты убегаешь в иллюзии, потому что ты слабак” тоже не сработает. “Твой опыт Христа –  бред” произведет еще меньший эффект.

Эти заявления неэффективны по нескольким причинам. Обвинитель находится вне веры и поэтому его обращение с христианскими феноменами слишком грубо и потому неубедительно, вне зависимости от того, сколько времени он потратил на изучение христианского богословия [наглядный пример этого – попытка неверующего рассуждать о христианских Таинствах]. Его аргументы могут породить некоторые вопросы и некоторые сомнения в некоторых аспектах догмы, но они не могут нанести вред личным отношениям верующего с Христом, потому что, будучи антихристианином, все, что он может сделать – это грубо отрицать саму возможность таких отношений как логический вывод из того, что Христос не существует. Верующий знает лучше: Христос несомненно существует, потому что у него есть опыт отношений с Ним. Для антихристианина, Христос не существует не потому, что у него нет отношений с Ним, а в силу его разнообразных убеждений – интеллектуальных, психологических и т.д. Здесь личное знание Личности Христа (верующим) противостоит безличностным конструкциям (неверующего). Чтобы серьезно повлиять на веру того, у которого есть личные отношения с Христом, некто должен ворваться в личную область, царство, где отношения с Христом имеют место. И не христианин не может это сделать, потому что, чтобы войти туда, он должен вначале поверить в то, что такое царство существует.

Из этого логически следует, что только христианин может доказать, что личные отношения верующего с Христом являются иллюзией.

Умственное упражнение

Я понятия не имею, почему я только что написала “только христианин может доказать, что личные отношения верующего с Христом являются иллюзией”. Этот вывод не только не добавляет ничего к аргументации, остановившейся на позитивном пункте “никто не может разрушить веру христианина, который имеет личные отношения с Христом”, он также подрывает этот пункт, предполагая возможность существования “[только] христианина, [который] может доказать, что личные отношения верующего с Христом являются иллюзией”. Фигурально выражаясь, этот шаг в дискуссии, похоже, перешел нулевую отметку и переместился на минусовую часть шкалы, по какой-то причине вызвав такие ассоциации, как “вера наоборот”, “плюс, определяемый минусом” и даже “путь отрицания”. Риторический инцидент был бы недостоин внимания, если бы он не имел несомненного привкуса так называемого “двойного послания”.

Двойное послание, в психологии, определяется как “эмоционально стрессовая дилемма, в которой индивидуум (или группа) получает два или более конфликтующих между собой посланий, одно послание отменяет/отрицает второе”. Заключение, сделанное выше – вид двойного послания, т.е. противопоставление взаимно исключающих возможностей, но оно также, по всей видимости, исключает и существование необходимого компонента двойного послания, т.е. личность, которая должна и не может сделать выбор между ними. Христианин не может разрушить реальность чьих-то отношений с Христом, потому что в момент, когда он решит это сделать, он перестает быть таковым. Именно выбор делает христианина не христианином. Но что, если человек не сознает этот выбор? Я говорю не о зомби, а о ком-то, кто воплощает эти две возможности в себе, становясь таким образом продолжением двойного послания, двойным посланием во плоти.

Как это было установлено в предыдущих главах, вера в Христа подразумевает идею, что “Христос со-общается”, т.е., что верящий в Него со-общается с Ним и Он со-общается с верующим. Вполне естественно, что всякий, кто читает предложение “только христианин может доказать, что личные отношения верующего с Христом являются иллюзией” понимает его как: “только верующий христианин, т.е. тот, у кого есть хоть какие-то личные отношения с Христом, может доказать, что личные отношения другого верующего с Христом являются иллюзией”. Это подразумеваемое наличие “личных отношений” и есть именно то, что заводит разум в тупик, потому что оно означает “только верующий христианин = тот, кто знает, что Христос со-общается может доказать другому верующему, что Христос не со-общается”. Если убрать личный аспект, трактовка “только верующий христианин = тот, кто не знает, что Христос со-общается, может доказать другому верующему что Христос не со-общается” немедленно разрушает двойное послание, потому что тот, кто не знает, что Христос со-общается не является христианином – возможно, он является номинальным, но номинальный христианин не может доказать что-либо не номинальному.

Перефразированное двойное послание “только верующий христианин = тот, кто знает, что Христос со-общается может доказать другому верующему, что Христос не со-общается” – это очень хорошее описание “двойного послания во плоти”, к исследованию которого я собираюсь перейти. Это – священник-нарциссист.

Двойное послание во плоти

Я не собираюсь говорить здесь о классическом нарциссисте, т.е. об идивидууме с врожденным чувством собственной привелегированности, отсутствием эмпатии, а также убежденностью в собственном превосходстве до степени “Я – Бог”, который естественно обращается с другими как с отбросами. Я говорю о так называемом “скрытом” или “клозет-нарциссисте”, у которого наличествуют все свойства классического, но он не проявляет их таким образом, что это делало бы невозможным для него быть принятым за настоящего христианина.

Скрытый нарциссист по сути своей – тот же самый пустой, самопревозносящийся, лишенный эмпатии идивидуум что и классический нарциссист, но который научился прикрывать эти малопривлекательные  свойства. Он делает это не потому, что он воспринимает их как дурные и поэтому стыдится себя, а из-за того, что его хрупкая психика не дает ему возможности действовать открыто, как это делает классический нарциссист. Если открытый нарциссист обороняется от потаенной полубессознательной мысли о своей неадекватности с помощью грандиозных зеркал, содаваемых для него другими (так называемый “нарциссический ресурс”), скрытый нарциссист удовлетворяется более умеренным имиджем “очень хорошего человека” (очень скромного, очень заботливого и т.д.) Используя язык богословия, скрытый нарциссист – это нарциссист, который занимается кенозисом – т.е.,самоуменьшается ради самоувеличения.

Эти слова, аллюзия к строкам Евангелия, позволяют понять нечто важное о священнике-скрытом нарциссисте. Св. Иоанн Предтеча сказал, свидетельствуя о Христе, что он (св. Иоанн) “должен умаляться, а Он (Христос) – увеличиваться”. Это – парадигма христианской жизни; тот, кто верит в Христа, должен умалиться, чтобы Христос смог увеличиться, в его душе. Этот процесс, разумеется, очень личный и скрытый. В случае скрытого нарциссиста, он должен умаляться, чтобы он сам смог увеличиться, причем увеличиться поверхностно/искусственно, как предмет для восхищения.  Здесь нет Христа, кроме возможного аргумента, что, как икона Христа, священник через свое увеличивание увеличивает также и Его икону. Фальшивость и поверхностность этого аргумента(нарциссически увеличивающийся священник создает икону самого себя, а не Христа) приводит на ум другое соображение: Христос, в Его предельном кенозисе (в Страстях и в Распятии) открывает природу Бога гораздо более явно, чем в Своей славе. Эта “свободная ассоциация” может помочь почувствовать дух особого свойства священника-скрытого нарциссиста: неважно, насколько богословки безупречнa его речь о Боге, в ней всегда присутствует нечто странное, нечто, приводящее на ум несообразность иконы “Хождение по водам”, обсуждавшейся выше.

В случае с “Хождением по водам” это – искаженное изображение того, как Личность Бога = Христос относится к человеческой личности, апостолу Петру, т.е. изображение Христа, который не со-общается. В случае со скрытым нарциссистом тот же самый феномен – Христос = Бог, который не со-общается, явлен не бездушными средствами (красками), но живым индидуумом, священником. Эффект более утончен и более ощутим.

Как именно он этого достигает? – Просто в силу своего бытия, потому что сам он не относится к Христу/не со-общается с Христом = с Богом, по правде, по-настоящему, как личность с Личностью. И он не просто не со-общается с Богом – в отличие от священника-не нарциссиста, который, вероятно, чувстовал бы, что в этой ситуации что-то не так – он не ощущает ни малейшего противоречия, т.к. для него не со-общаться с другим/не относиться с другим по правде, Личность ли это Бога или человеческая личность, является нормой. Нарциссист, явный или скрытый, не воспринимает других как личности, но только как бездушные средства для удовлетворения своих потребностей. А поскольку, как это было установлено ранее, даже “сухие” христианские догмы не могут быть определены и поняты без идеи взаимоотношений, нарциссист едва ли может предоставить полностью убедительный (и верный) богословский дискурс. Понятно, что этот его недостаток еще более заметен, когда он пытается комментировать текст Евангелий; говоря об отношениях  Христа с другими, он не в состоянии привнести в этот дискурс даже малейший след личностного, своих собственных отношений с Богом или хотя бы желания таковых.

Однако, это еще не все. Именно потому, что подобная личность является воплощением идеи “Христос не со-общается a priori”, его проповеди уничтожают у слушателей ощущение личных отношений с Христом = Его реальность = Его личную значимость, даже если все это уже было  ярко передано теми самыми текстами Евангелия, которые он только что прочитал и теперь  пытается прокомментировать. Встречи с Христом, описанные в Евангелиях, в его интерпретации непостижимым образом превращаются в бездушные, безличные, лишенные жизни повествования. Люди, которые до этого выглядели так, словно бы они вот-вот выпрыгнут со страниц, теперь, пропущенные через нарциссическую призму, каким-то образом теряют жизнь, уплощаются, падают вниз и тонут в тумане. Христос, отраженный этими людьми, с которыми Он только что имел дело, тоже делается плоским, как и они, и его постигает та же участь, как если бы некто, случившийся проходить мимо, между делом исцелил кого-то, а затем последовал дальше – все это не имеет никакого отношения к нарциссисту – к исцеленному – к нам. Христос в интерпретации священника-нарциссиста вполне мертв. Подводя итоги, священник-нарциссист не может обратить кого-либо к реальности отношений с Христом, а также обогатить чьи-либо уже имеющиеся отношения с Ним. Читателю, однако, может быть затруднительно увидеть, каким образом он может их разрушить (т.е., сделать то, что “двойное послание во плоти” должно делать).

Мне тоже трудно это видеть в настоящий момент, потому что я, как и вы, знаю, что обсуждаемый священник является скрытым нарциссистом, т.е. я знаю, что он, par excellence, не может выражать идею “Христос со-общается”. Но что, если бы я этого не знала?

Представьте себе харизматичного, привлекательного молодого священника. Он проповедует о “любви Бога”, что мы – “Божии дети”, что мы “достаточно хороши” для Бога – Он любит нас. Он приветствует прихожан перед Мессой и спрашивает их, как они, “не слишком ли им холодно?” и т.п. Он так желает быть ближе к людям, что, ради разрушения границ между ними и им, он говорит проповедь не там, где это полагается делать, a покидает амвон сходит в проход в середине храма. “Мы должны хорошо относиться друг к другу! Бог есть Любовь, Он хочет любить всех и мы должны любить друг друга!” говорит он, ходя взад и вперед. Эта сцена может изображать хорошего искреннего священника, который мог бы быть даже Христом, в каком-нибудь фильме. И это также может быть портретом священника-скрытого нарциссиста.

В этом все дело. “Может быть – может быть; может быть – не может быть; не может быть – не может быть”. Если одно может быть, то другое не может быть, но они выглядят одинаково. Это – именно то состояние ума человека, который начал замечать “несообразности”, но пока еще не решается признать их существование, потому что они противоречат имиджу привлекательного священника, который говорит о “любви Бога” или о “любви друг к другу” с таким энтузиазмом и искренностью. “Я, наверно, не понял его” или “он неудачно выразился”, он может подумать.

Вероятно, это подходящий момент, чтобы дать читателю пример “несообразностей”. Как правило, в них всегда вовлечены межличностные отношения. Например: “Мария Магдалина не узнала воскресшего Христа потому, что она боялась. Она думала “что теперь будет со мной, когда человек, который изгнал из меня семь бесов, мертв?” Священник, кажется, не заметил очевидного, а именно, что, если бы у св. Марии Магдалины были такие мысли, она никогда бы не пошла к гробнице; более того, текст Евангелия ясно передает, что все, о чем она думала, был Христос. “Где ты положил Его, скажи мне и я возьму Его” говорит она Христу, Которого она приняла за садовника. Христос – это все, о чем она могла думать, находясь одна в пустынном месте, в то время как какой-то незнакомый ей мужчина приближался к ней. Она не узнала Его по ряду причин – потому, что она была в отчаянии, потому что глаза ее были полны слез, потому что ей даже в голову не пришло пристальнее взглянуть на “садовника” (зачем?) или потому, что воскресший Христос выглядел по-иному (другие, видевшие Его после Воскресения, также не узнавали Его до тех пор, пока он не производил действия, позволяющего им понять, Кто Он, и тогда пелена с глаз спадала сразу). Проповедник, по видимости, не понял, что св. Мария Магдалина была движима только своей любовью к Христу – ее ответом на Его любовь к ней, о которой он многократно проповедовал абстрактно как о “любви Бога”. Наконец, соображение “что теперь будет со мной после того, как он умер” смещает фокус с Него на “меня” – нечто совершенно отсутствующее в евангельской св. Марии, которая сфокусирована только на Нем, забыв о себе.

Для того, чтобы понять, что именно делает подобная интерпретация, читатель должен иметь в виду, что каждый сюжет в Евангелиях, помимо рассказа историй индивидуумов, имеет также символический/метафизический аспект. Обычный бренный человек, через вступление в контакт с вечным = Христом, поднимается Им (если он желает этого) в вечное и укрупняется. В добавление к этому, каждое событие/личность/абсолютно все в Евангелиях всегда рассматривается и понимается в контексте всего Писания. Св. Мария Магдалина – это не просто некая женщина, которой случилось пойти к гробнице, но одна из тех немногих, кто следовал за Христом на Голгофу и стоял под Крестом. Она также была первой, кому Христос явился после Воскресения, и поэтому Церковь дала ей титул “апостол для апостолов” (Католическая Церковь) или “равноапостольная” (Православная Церковь). Св. Мария обычно воспринимается верующими как пример самоотверженной, верной  и бесстрашной любви ко Христу; некоторые считают, что именно потому, что ее любовь была так необычайна и велика, она была первая, кто увидел воскресшего Господа. В версии эпизода проповедника любовь св. Марии Магдалины заменена на страх, поэтому ее возвышенный образ (икона), созданный Евангелиями и понятый Церковью, уничтожен. И, если слушателю доведется вспомнить хорошо известные слова в Евангелии же, что “в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх (…); боящийся не совершен в любви”, разрушение образа будет особенно ощутимо. Теперь уже апостол Иоанн определяет св. Марию Магдалину как “несовершенную в любви”.

Но проповедник не только приземляет св. Марию Магдалину, он также приземляет и весь эпизод. Будучи лишенной идеи любви, переданной в Евангелии сильными эмоциями горя от потери "Того, кого любила душа моя", веры, самоотречения, надежды и т.д., его вершина – внезапное узнавание Возлюбленного = свидетельство о Воскресшем Христе – выглядит теперь как тривиальное, тусклое событие. Здесь искаженная психология снова разрушает теологию, хотя и в неявной форме. Новая версия события потеряла искру, реальный ответ личности (Марии) Христу и Его – ей, ту самую искру, которая передает слушателю ощущение реальности воскресшего Христа, идею “Христа который со-общается”. Он теперь, будучи отражен в этой новой, лишенной любви Марии, также уплощается. В результате, история теперь едва ли может затронуть кого-либо.

Примечательно, что все видимые факты (она пошла, она увидела, Он сказал) оставлены без изменения. Только невидимое (чувства, эмоции, причины) искажены.

Во всем этом есть нечто большее. В этой новой интерпретации “страх” св. Марии настолько выпадает из контекста повествования, что невозможно не озадачиться, каким образом священник пришел к такому выводу. Мне представляется вероятным, что он говорил о себе самом. Конечно же, это только догадка; в любом случае, нет ничего предосудительного в идентификации себя с некоторыми персонажами в Евангелиях – их так и полагается читать. С одним отличием: человек, не полностью лишенный самосознания, видит другого как “более смелый, чем я”, “более самоотверженный, чем я”, “более любящий, чем я” – или “менее”, и поэтому для него не проблематично, если он боязлив, подумать “любовь сделала св. Марию смелой, как бы я хотел любить так, как она. На ее месте, скорее всего, я бы никуда не пошел, а сидел бы за запертыми дверями, трясясь от страха быть арестованным после смерти Учителя (как поступили другие апостолы)”. Он просто не смог бы приписать св. Марии свой недостаток смелости. Нарциссист не способен сделать столь нелестное для себя сравнение, даже в мыслях. Этот пункт приводит нас к другой особенности священника-скрытого нарциссиста – он избегает говорить о Христе.

Это не удивительно. Во-первых, невозможно говорить о Христе без того, чтобы не чувствовать Его запредельную высоту/превосходство, т.е. то, что нарциссист не в состоянии вынести. Во-вторых, будучи совершенной противоположностью нарциссиста, Его Личность лишена чего бы то ни было, к чему нарцисист может по-настоящему отнестись и иметь дело, в своей обычной манере. В Христе нет ничего, что нарциссист мог бы использовать, манипулировать, извратить и т.п. Это может быть сделано только через третье лицо (как через св. Марию, выше), но иметь дело с Христом непосредственно нарциссист не в состоянии. Поэтому он это и не делает; он редко упоминает Христа и никогда не говорит о Hем в манере, которая бы позволила бы Ему выглядит реальным, присутствующим. Такое ощущение, что нарциссист просто не может находиться в одном пространстве с живым Христом. И, т.к. проповедь без священника невозможна, уйти должен Христос.

И Он уходит, и даже следы Его былого присутствия в прошлом постепенно стираются, различными методами. Похоже, что священник-нарциссист считает своим долгом “переписывать” притчи Христа, предоставляя слушателям не просто комментарии, но и свою собственную альтернативу им. Вместо того, чтобы интерпретировать, скажем, слова Христа “Я –  виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь; без Меня не можете делать ничего (... ) пребудьте в Моей любви” священник произносит “Я расскажу вам историю” – объявление, очень сходное с ремаркой, которую Христос обычно делает на страницах Евангелий. Затем он начинает свое повествование о том, как в наши дни каждый хочет выглядеть стройным и поэтому мы садимся на диету и даже принимаем таблетки для похудения. “Но” – продолжает он, “мы почему-то забываем, что у нас есть в наличии великолепная таблетка для похудения – причастие, которое делает нас стройными для Христа, спортивными для Христа и т.п.”

Кто-то может сказать, что “история” имеет некоторое отношение к словам Христа. “Виноградная лоза – вино – причастие”. “Похудение для Христа – избавление от грехов – пребывание в Христе”. На это я отвечу, что да, здесь есть формальные связки, но они не могут выдержать и не выдерживают дико-хромающего  сравнения “святое причастие – таблетка для похудения”. Почему? – Потому что причастие есть Христос, и Христос есть ВСЕ и потому причастие – это пир, и символически Евхаристия – это пир, предвкушение небесного пира и пир не может никого сделать “худым”, но должен, наоборот, сделать нас полными = тучными в Боге; причастие и есть Сам Христос и поэтому мы не можем причащаться Христа ради того, чтобы быть худыми для Христа. Что полностью отсутствует здесь, так это идея греха, покаяния и поста. Человек постится и кается – худеет = избавляется от грехов ради Христа, но об этом священник не сказал ничего. Грех и покаяние – это две другие категории, которые, видимо, полностью чужды священнику-нарциссисту.  Все, что остается в умах прихожан после слушания “истории” – это несчастный  образ “причастия как таблетки для похудения”, который полностью перекрыл нормальный образ причастия как Христа. Текст оригинала, слова Христа, забыты так же прочно, как и Сам Христос.

Является ли священник, который приземляет Евангелие, отодвигает Христа в сторону либо обезличивает Его, переписывает Его слова, заменяя их своими, достаточным, чтобы разрушить отношения верующего с Христом? Не знаю; если нет, то в священнике есть нечто еще, способное помочь процессу: он несомненно приятен во всех отношениях.

Помните, как мы начали? “Представьте себе харизматичного, привлекательного молодого священника. Он проповедует о “любви Бога”, что мы – “Божии дети”, что мы “досточно хороши” для Бога – Он любит нас. Он приветствует прихожан перед Мессой и спрашивает их, как они, “не слишком ли им холодно?” и т.п. Он так желает быть ближе к людям, что, ради разрушения границ между ними и им, он говорит проповедь не там, где это полагается делать, a покидает амвон сходит в проход в середине храма. “Мы должны хорошо относиться друг к другу! Бог есть Любовь, Он хочет любить всех и мы должны любить друг друга!” говорит он, ходя взад и вперед. Эта сцена может показывать хорошего искреннего священника, который мог бы быть даже Христом, в каком-нибудь фильме.”

Анализируя эффект от воздействия священника-скрытого нарциссиста выше, повествование необходимо концентрировалось на негативном, оставляя в стороне позитивный имидж. Таким образом, он превратился в классического/открытого нарциссиста, т.е. в того, кто неприктыто эгоистичен, исполнен высокомерного превосходства, лишен эмпатии – одним словом, в полную противоположность Христа. К несчастью, именно это было необходимо сделано мной в то время, как я анализировала, почему нарциссист буквально не может выносить Христа. Оба явный и скрытый нарциссисты не в состоянии Его выносить, но первый ведет себя в соответствии с этим, в то время как второй скрывает свое отвращение под маской, которая является имитацией образа Христа. Я сказала “имитация образа”, потому что это не подражание Христу, т.е. свойствам Христа/поведению Христа, то, что каждому христианину полагается пытаться развить в себе, но “образу = имиджу”, как это понимается в “имиджмэйкинг”, т.е. имитация поверхности. Это значит, что для поддержания своего “христоподобного” имиджа такой священник действует аналогично, т.е вполне поверхностно. Так, он не призывает своих прихожан заняться хотя бы минимальной аскетикой ради того, чтобы сделаться лучше. Вместо этого он создает для них ощущение приятности.

Также, как и в случае с присутствием Христа, это делается различными методами. Вместо экстрима Евангелий “отвегнись себя и следуй за Мной”, “возьми свой крест и следуй за Мной”, “потерявший душу свою ради Меня сбережет ее” и т.п. священник-нарциссист говорит “мы досточно хороши для Бога”. Это, конечно, звучит очень мило и приятно. Заявление можно даже богословски обосновать, “Бог так возлюбил мир, что он отдал Сына Своего единородного...” “Достаточно хороши” могло бы быть возможным [хотя и не лучшим и не полностью верным] выражением идеи самоотверженной любви Бога к Его блудным детям, если священник хронически не исключал бы другой момент в истории: блудный сын покаялся. И не только это: все Евангелие начинается с призыва св. Иоанна Предтечи к покаянию. (“Покайтесь уверуйте в благую весть!”, говорит также и Христос). Именно так христианская жизнь начинается и продолжается: любовь Бога – мой ответ Ему, покаяние как следствие видения себя в Его свете – моя любовь к Нему, которая всегда недостаточна – покаяние – и т.д., по направлению к соединению с Ним, во взаимной любви. Эта идея движения души к Богу полностью отсутствует в интерпретациях проповедника-нарциссиста, который бесконечно продолжает свое “мы досточно хороши”; фактически, он делает это столь часто, что это воспринимается как некая мантра для самоуспокоения. 

“Приятное чувство” таким образом возникает за счет не-продвижения к Христу = за счет потери Христа. Поразительно, но этот факт остается незамеченным. Тонкие изменения, производимые  священником-нарциссистом амбивалентно и часто скрыто/как нечто подразумевающееся, выглядят полностью субъективными, т.е. их легко отрицать либо растворить в потоке слов, потому что они не делают ничего с текстом Евангелия – соответственно , никаких ересей – но они подрывают его посредством предоставления своего собственного, нарциссического Евангелия и нарциссического Христианства. Все это, повторяю, делается выглядящим “как Христос”.

Я увлеклась описанием плодов и поэтому имидж “хорошего = очень приятного человека” опять соскользнул, давая дорогу нарциссисту. В реальной жизни верующий обычно начинает с противоположного конца; все выдерживающий ореол “очень приятного = хорошего человека” только изредка омрачается тенью “несообразностей”, обсуждавшихся ранее. Попробуем тогда снова поместить себя на место верующего, который только начинает замечать некие странные вещи, но ему и в голову не приходит, что священник может быть нарциссистом; он может даже и не знать о существовании подобного феномена.

Мучение неузнавания

Неспособность решить, кем является священник, и есть именно то “двойное послание”, в которое пойманы прихожане. Ощущение “приятности”, культивируемое священником, конечно же, никак не способствует необходимой ясности восприятия; “христианские соображения”, такие как “мы должны приписывать другим хорошие намерения” или “осуждать – грех” тоже играют свою роль в притуплении слуха.

Кроме этого, верующий также ослеплен и связан своими собственными представлениями о том, каким должен быть священник, а также его авторитетом, естественно присущим этим представлениям. Минимум, обычно ожидаемый от священника – проповедовать Христа и  учить, и делать это в строгом соответствии официальному учению Церкви. Его эксклюзивная позиция единственного, кто может проповедовать (т.е., объяснять Евангелие и вероучение) во время Мессы укрепляет эти вполне естественные ожидания еще больше. Вызов священника на спор может выглядеть как нарушение церковного порядка и даже как нечто невозможное для настоящего члена Церкви – особенно, если он имеет дело с тем, кто “очень приятен = очень хорош” и чья вина состоит только в произведении “несообразностей”, которые каким-то образом изменяют, в уме верующего, Евангелия в нечто иное и делают Христа несколько слишком отсутствующим, а священника – слишком присутствующим.

Отнюдь не с банальной “человеческой нехорошестью” священника имеет дело верующий. Грешный священник (недобрый, пьяница, бабник и т.п.) все же может передать послание Евангелия, подобно грязному микрофону. По-человечески “плохой” священник все еще может проповедовать Христа. Верующий не думает также о “вызывании на спор явного еретика” (который, к примеру, учит что у Христа отсутствует божественная природа), потому что подобная неприкрытая глобальная ересь сразу бы сделала священника не соотвествующим своей позиции, сама по себе и без каких-либо сомнений. Кроме того, неприкрытая глобальная ересь невозможна без проповеди Христа, хотя и еретического. Верующий имеет здесь дело с чем-то вроде провала, пустого пространства, пустоты, тени, с феноменом, который можно уловить только через негативную ссылку на нечто реальное.

Мысль о прояснении ситуации в открытом конфликте немедленно подавляется соображением  “если я скажу, что он плохой священник, я буду выглядеть не по-христиански, потому что он выглядит как хороший священник – какая у меня причина, кроме подозрений?”, но другая мысль “если он хороший священник, это означает, что я соглашаюсь с тем странным, что он делает с Христом”, тем не менее, грызет его, не полностью замолкнувшая от рационального ответа “но откуда же мне знать, что он думает в действительности?”. Как бы ни было все это темно и мутно, потихоньку начинает вырисовываться, что верующий имеет дело не просто с выбором “он или Христос” или “я или Христос”, но также и с прилепленным к нему “я буду выглядеть плохо = т.е., “как не христианин” если я скажу, что он плохой = не христианин” или “я буду выглядеть хорошо = “как христианин” если я скажу, что он хороший = “христианин”. Достойно внимания, что слово “христианин” здесь постоянно добавляет тумана, через изменение своего смысла, от обозначения христианина, т.е. человека, принадлежащего Христу, до обозначения того, который ведет себя хорошо = приятно. Верующий теперь, в собственном уме, каким-то образом привязан к священнику; выставление священника плохим = фальшивкой заставляет его самого выглядеть плохим = фальшивкой.

Можно предположить, что это – начало трансформации верующего в продолжение двойного послания, священника. Верующий теперь не может “защищать Христа” без того, чтобы не показать себя плохим, подозрительным, нехристианином. Таким образом, его дилемма:

“священник плохой = нехристианин (исключающий Христа) = т.е., фальшивка – присутствие Христа вернулось – я плохой = “нехристианская личность” = т.е., фальшивка”

или

“священник хороший = христианин – Христа нет – я хороший = “христианская личность””.

Абстрактная ли это формула или безумная мысль, верующий теперь, посредством двойного послания, соединен со священником в его невозможности выносить Христа. Пространства для встречи верующего и Христа больше не существует. Конечно, это всего лишь формула, но она хорошо иллюстрирует состояние психики верующего, а также его духовную “реальность”.

Бесконечные сомнения в реальности естественным образом вынуждают его становиться  недоверчивым, к другим и к собственному восприятию. Применительно к его личной духовной жизни это означает, что, будучи недоверчивым и боязливым в целом, он теперь не в состоянии доверять собственным отношениям с Христом и верить в реальность со-общения с Ним. Или, лучше выразиться, он ни доверяет, ни не доверяет или же один день верит, а другой – нет. Его психика, истощенная бесконечными сомнениями и попытками примирить противоположности, вырабатвает механизм компенсации и становится оцепенелой и бесчувственной. Можно локально анестезировать руку или ногу, но невозможно анестезировать часть души без того, чтобы не анестезировать ее всю, и верующий заканчивает тем, что делается бесчувственным ко Христу тоже. Не только он не способен теперь доверять воспринимаемому им ответу, он также теряет способность воспринимать ответ. Таким образом, Христос больше не со-общается. Таким образом, если он не со-общается, он никогда не со-общался. Таким образом, предыдущие отношения верующего с ним были иллюзией. Таким образом, “только христианин может доказать, что личные отношения верующего с Христом являются иллюзией”.

Конечно, все это ложь.

PS

Христос в терновом венце, фальшивка по наружности, имеет ВСЕ = Бога в Себе. Те, кто вот-вот убьют Его, имеют все по наружности, но внутри – фальшивки. Каким образом Он заставляет их почувствовать свою внутренную пустоту? Он – “ничто” по внешности. Ничто не может предоставить нарциссисту зеркало. Никакой славы. Это – отражение, разделяющий образ. Те, кто имеют хоть что-то в себе – сострадание, эмпатию, даже любовь несмотря на греховность, видят что-то от самих себя Нем. [Они существуют, через Него.] Не так с нарциссистом, который не имеет эмпатии или любви или сострадания, который весь ложь – он не видет ничего в Нем. Прадоксально, “Ecce Homo” показывает всем, кто они есть. Те, кто сохранили нечто человеческое в себе видят что-то; но нарциссист не видит ничего, он только понимает, что каким-то образом он осмеян. Вот Он, самое грандиозное зеркало, которое Великий Нарциссист мог бы получить, Бог, и ему в этом отказано через этот проклятый кенозис, и невозможно уменьшить или разбить его, потому что Христос уже сделал все это.

 

другие статьи
home