И Дух И невеста говорят: прииди! 



И Дух и невеста говорят: прииди! И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром.
(Откровение св. Иоанна Богослова 22:17)

1

Хорошо известно, что догматы Христианской Церкви формулировались в качестве ответа на ереси, возникавшие время от времени и грозившие совратить многих. Это всего лишь мое субъективное восприятие: мне кажется, что чем грандиознее и масштабнее были ереси, тем большим откровением были отвечавшие на них догматы и тем более симвoличным был их их язык. И, чем более примитивны и мелки были ереси, тем более детальным, более чeловечeским, так сказать, был догматический ответ Церкви. Повторяюсь, я никоим образом не пытаюсь выразить здесь некую богословскую идею, я всего лишь говорю о своем субъективном восприятии. Так, католический догмат о Непорочном Зачатии Пресвятой Девы Марии всегда казался мне несколько неуклюжей попыткой определить то, что не стоит даже пытаться определять – и это несмотря на то, что я согласна с выраженной в нем истиной, а именно, что Дева Мария должна быть освобождена от последствий первородного греха для того, чтобы стать матерью Спасителя; только точное определение того, “как именно и когда это было достигнуто” внушает мне некоторую неловкость. Тем не менее, хотя я и ощущаю, что есть нечто не совсем подобающее в чрезмерно детальном определении действия Бога (к тому же посредством слишком человеческих доводов) я понимаю, что этот догмат был необходимым ответом на протестанские идеи о Пресвятой Деве, полностью противоречащие учению неразделенной Церкви.[1]

Любопытно, что в межконфессиональных диалогах православные часто приводят свой отказ проникать загрязненным и грубым человеческим умом в божественные тайны в качестве одной из причин неприятия догмата о Непорочном Зачатии (для меня это является наиболее убедительной причиной, т.к. Православная Церковь разделяет идею необходимости некоего очистительного действия Бога, чтобы приготовить Деву Марию к зачатию Христа, но отказывается формулировать “когда и как”[2]). Православные, как правило, претендуют на меньшую спекулятивность/ схоластику своего богословия, т.е. на большую готовность добровольно склониться пред тайной божественных путей, храня почтительное молчание.

Я вспомнила об этих притязаниях на духовную скромность после того, как некто недавно спросил о моем мнении относительно трилогии “Испанские мистики” Мерeжковского. Хотя подростком я очень увлекалась серебряным веком, Мерeжковского я не читала, поэтому мне пришлось заглянуть в его “Трилогию”; настоящее эссе – результат.

Мережковский в своей работе пытается описать и объяснить происходящее между душой мистика и Богом. Нет, неверно – он не пытается, а утверждает, что ему это очень хорошо известно, так сказать, “из первых рук”. Впрочем, его работa и ее духовный источник будет проанализирован позже. Чтение “Трилогии” было только “спусковым крючком”.

Чем более абсурдна ересь, тем тем более вероятно, что догматический ответ на нее будет иметь присущий ей привкус абсурдности. Это – аналогия; в то время, как я ощущаю необходимость ответить на абсурдные идеи православных о католических мистиках, я понимаю, что мой ответ неизбежно сохранит абсурдность и бесстыдство адресата. Конечно, это бесстыдство – пережевывать интимные детали чужого мистического опыта, и тот, кто пытается защитить мистика, неизбежно втягивается в бесстыдный разговор. Отдавая себе отчет в этом, я все-таки начну.

Я уже обсуждала в моем эссе “Паламизм и Личность Христа” феномен абсолютного неодобрения Православной Церковью духовных практик Церкви Католической, в особенности мистического опыта ее святых. Многочисленные православные писатели и проповедники, включая святых, осуждают католический мистицизм как опасное заблуждение, “прелесть”; говоря обобщенно, согласно им католические мистики являются жертвами заблуждения, созданного их гордыней (как правило, мужчины) или направленного не на то, на что нужно либо подавленного либидо (как правило, женщины). В лучшем случае, они ошибочно принимают свою истерию за общение с Богом; в худшем – дьявола за Христа. Это, так сказать, сухое, академическое изложение “общего мнения” Православной Церкви, которое принимает гораздо более яркие и буйные формы в устах отдельных людей, например, православных писателей или участников межконфессиальных форумов онлайн.

Странным образом, тема католических мистиков – это последняя, непобедимая карта, которую православный обычно триумфально бросает на стол, где-то между филиокве и непогрешимостью римского папы. Совершенно неважно, с чего началась дискуссия: тема сексуально озабоченных и находящихся в “прелести” католических святых должна быть заявлена. Признаюсь, этот странный закон неизбежности много лет казался мне загадочным и абсурдным. В самом деле, что за связь между видениями малоизвестной католической святой и темой филиокве? На поверхности, действительно, никакой. Однако, если вспомнить, что Православная Церковь считает, что Католическая Церковь (в силу того, что она “отпала” от Вселенской Церкви в 1054 г., а также отвергла паламистский догмат о нетварных энергиях Бога) не имеет реального опытного знания Бога = реального мистического опыта = настоящих догматов, высмеивание католических мистиков имеет некоторый смысл, в принципе. Впрочем, предметом данного эссе является не столько православный тезис о фальшивой природе католического мистического опыта, сколько манера, в которой он обычно выражается, т.к. именно эта манера, на мой взгляд, предоставляет больше информации о причинах, спрятанных за тезисом, чем он сам. Почему-то в этом вопросе православные сдержанность и скромность исчезают без следа, давая дорогу странно-незрелому поведению. Самые интимные слова католических мистиков, адресованные Христу, вытаскиваются на всеобщее обозрение, плотоядно пережевываются, перевираются, осмеиваются, и т.п. Как правило, православный критик не прочел ни одной книги обсуждаемого мистика целиком; он или она судит о них исключительно по цитатам в книге православного писателя и с его слов. В качестве примера уровня такого обсуждения приведу один из самых широко цитируемых текстов русского православного философа и филолога А.Ф.Лосева, утверждающего, что благочестие католических мистиков-женщин является ничем иным, как сокращением маточной мускулатуры при оргазме, вызванном их “молитвами”, в то время как мистики-мужчины заняты равно истерическими действиями, такими как воображаемым питьем молока из груди Пресвятой Пресвятой Богородицы[3]. Здесь – та точка, где сама апология рискует стать столь же бесстыдной, сколь и слова нападающих, но необходимо ознакомить читателей с ними, в противном случае они могут решить, что реакция автора непропорциональна явлению.

Эти слова являются экстремальным случаем, обычно дискуссия вертится вокруг личности св. Терезы Авильской с ее видением ангела, пронзающего ей сердце огненной стрелой, и ее предсмертных слов, адресованных Христу “О Mой Господь и Mой Супруг, пришел желанный час конца моей ссылки [т.е., земного существования], когда моя душа, освободившись, будет наслаждаться в Твоем обществе тем, по чему она столь искренне тосковала”. Православный типично шокирован словом “супруг”; дискуссия, как правило, перескакивает на детали “видения ангела” и неизбежно цитируются слова Мережковского, “Если бы нечестивая, но опытная в любви женщина увидела ее в эту минуту, то поняла бы, или ей казалось бы, что она понимает, что все это значит, и только удивилась бы, что с Терезой нет мужчины”. Все, что такие православные видят – это слово “супруг”, наполненное сексуальным подтекстом, созданным описанием Мережковского; слово “моя душа будет наслаждаться” игнорируется. Именно так, кстати, католик обычно отвечает православному, т.е. указывая, что Христос – Супруг души св. Терезы и что это – отношения духa. Как правило, подобный довод не срабатывает. Прочитанное вызывает у православного ужасный стыд, однако недостаточный для того, чтобы прекратить говорить об этом публично, с грязным хихиканьем.

У меня нет ни малейшего желания обсуждать подростковую незрелость комментариев православных в этом вопросе. Думается, если человек зрел в своих отношениях с противоположным полом, даже если подобный мистический опыт вызывает у него неодобрение, он никогда не станет пускать над ним слюни, используя его в качестве духовной порнографии. Мне могут возразить, что мистики сами написали о своем опыте и поэтому санкционировали его обсуждение. Да, они действительно об этом написали и очень часто, как св. Тереза, только из послушания своим духовникам и для узкого круга монашествующих и тех, кто был заинтересован в личных отношениях с Богом. Совершенно точно, однако, что они не писали для подростков.

Сравнение с подростком представляется мне очень подходящим, и не только из-за незрелости поведения, но и из-за сходства того, что скрыто за ним. Подросток насмехается над интимными отношениями между мужчиной и женщиной потому, что своих у него нет, а также потому, что он не имеет представления о том, что может быть за “глупым стыдным актом”, который он высмеивает и желает в одно и то же время. Бесполезно пытаться убедить такого православного в том, что разнообразные выражения восторга, выказываемые католическими мистиками, их настойчивое именование Нашего Господа Женихом и Супругом, их описания своих отношений с Ним как если бы они говорили о страстной влюбленности в кого-то, “метафоричны” или “символичны”, если “символ” здесь понимается как “не имеющий ничего общего с реальностью”. Это бесполезно, т.к. это просто неправда. Наш Господь, для католического мистика, дейcтвительно является Женихом и Источником всех наслаждений, да и самой жизни. Это и есть та реальность, о которой свидетельствуют слезы и стоны св. Терезы (и других) в состоянии религизоного экстаза. Здесь нет ничего постыдного: стыд только в глазах наблюдающего (или подсматривающего в замочную скважину), как мы это увидим.

Это “да” реальности предельной близости между Богом-Личностью и теми, кто желает быть с Ним, схоже с разрываемой пополам занавесью иерусалимского храма. Оно не только немедленно изобличает эмоциональную незрелость обвинителей, но также и их незнание сказанного в Писании по этому вопросу, опыта их собственных святых, записаннoго до Схизмы и, что особенно печально, отсутствие у них личного опыта Бога, который обещан каждому христианину.

Прежде всего, высмеивать любовь – любую любовь – отвратительно. Люди склонны извинять глупое, иррациональное, даже просто дурное поведение влюбленного. Романтическая любовь между мужчиной и женщиной все еще воспринимается на Западе как идеал и мечта, т.к. она является универсальной моделью безусловного принятия другого и реализации земного счастья; Россия, западная странa по своей культуре (выросшей на западной основе), в этом не отличается от Запада – русские всегда утверждали, что они “гораздо более романтичны и духовны, чем жители Запада”. Однако, как только становится ясно, что некто влюблен в Христа и, что еще хуже, свободно выражает свою любовь, уважительное отношение немедленно меняется, вплоть до экстремальной степени насмешки, описанной выше. Даже если кто-то и считает, что некий католический святой любит Христа “слишком по-человечески”, а именно, выказывая симптомы, известные каждому – что с того? Почему позволительно говорить, не переставая, о человеческом объекте любви, гореть желанием быть с ней или с ним и впадать в экстаз, когда желаемое достигнуто, но “очень дурно”, если объект любви – Сын Божий? – Так дурно, что человек чувствует вполне позволительным высмеивать святого, не замечая, что посредством этого он высмеивает и Бога тоже. Обычно, после некоторого размышления, такие люди отвечают, что Бог оскорбляется отношением к Нему как к человеку. Каким образом можно “защищать достоинство Бога”, высмеивая и вываливая в грязи дар именно Бога, способность любить? – Пoнятия не имею, но мне кажется, что подобный аргумент выдает отношение таких людей к любви между полами как к чему-то неполноценному, чему-то постыдному и грязному, иначе я не могу понять, каким образом эта любовь в их глазах может оскорблять Бога, если сам Он называет себя Супругом Израиля.

Это – столь общее место, что требует только беглого упоминания: “Песнь песней” – сердце Ветхого Завета, Жених в ней толкуется христианскими богословами как Христос, а невеста – как Церковь и каждая христианская душа; отношения между Богом и людьми выражаются в терминах брачного союза; в крещении каждый христианин лично обручается Христу; вся его жизнь должна быть стремлением к сочетанию с Ним мистическим браком, и т.д. Автор Псалмов чувствует, что он умирает от своей тоски по Богу, не только тоски души, но и тела тоже. Бог обещает Израилю взять “ее” в жены и что “он(а) будет знать Его, как Мужа” в Книгах пророков; апостол Павел пишет, что все мы познаем Его подобно тому, как Он знает нас, в библейском смысле этих слов. Таким образом, когда католический мистик восклицает “О моя Любовь, мой Жених, едва Ты пришел ко мне (в причастии), как уже покидаешь – я не могу этого вынести”, он всего лишь живет в Писании, воплощая написанное в нем.

На это православные, как правило, отвечают, что нельзя выражать свои чувства подобным образом, т.к. это оскорбляет Бога. “Песнь песней”, согласно им, это символ. Однако, символ всегда заключает в себе реальность и никогда не делает эту реальность “нереальной”; он обозначает нечто больше, чем он сам. Бог не стал бы вначале описывать Свою любовь к людям в терминах брачной любви, а затем заявлять, что Он имел в виду любовь между друзьями, потому что, если бы это было так, почему бы не использовать символ “друзей” с самого начала? Совершенно очевидно, что детали не должны пониматься в реалистично-антропоморфном ключе, но факт остается фактом: христианский Бог почему-то настаивает на реализации Своего брака, со всем человечеством и с каждой отдельной душой, что бы это не означало. По видимости это может не выглядеть как брак между людьми, но сущность одна и та же – полная взаимная капитуляция в страстной любви, полная принадлежность друг другу, “одна плоть” – но и гораздо больше, чем это. Супружеский союз, являясь самым тесным и самым полным союзом духа, душ, и тел – очень бледное приблизительное того, что происходит между Богом и душой. Если мистик – полностью человек, все еще в физическом теле, как он или она может выразить свою любовь к Богу и испытывать Его любовь иначе, как в терминах земной любви? – Эти термины, к тому же, освящены Самим Богом.

Это очень опасная практика – понимать слова Бога всегда только “символически” = метафорически, без того, чтобы попробовать обозначенную ими реальность. Пример: слова Нашего Господа о Евхаристии “это Тело Мое… это Кровь Моя… кто не ест и не пьет их, не имеет вечной жизни”.  Хлеб выглядит как хлеб и вино – как вино, но они – Его Тело и Кровь. Посмеет ли кто-либо из православных утверждать, что это не так? Тогда на каких основаниях они отказывают в реальности мистическому браку между католическим мистиком и Христом? Потому, что религиозный экстаз слишком напоминает им эротический? Но тогда сколь ужасно есть человеческую плоть, если христианин не верит, что хлеб Евхаристии – это Плоть Христа; “поедание” здесь каким-то образом освящено фактом, что это поедается Плоть Христа. То же и с мистическим браком: даже если кто-то и считает “экстатические стоны” “неподобающими” или “слишком человеческими” или даже “грязными”, они освящены Христом, Который вызвал их.

Похоже на то, что православные упускают самый смысл мистицизма, что единственная цель мистика состоит в прямом опыте Бога-Личности, “познать и быть познанным”, что возможно только в любви. “Неподобающие” стоны и восклицания запредельного восторга католических мистиков – это их ответ на ответ Христа им, любой ответ, любое проявление Его присутствия. Экстаз вызван не телесным удовольствием, а восторгом духа, который получил ответ от объекта своей любви, ответа Божественной Личности – личности человеческой. И, если Бог есть Любовь, тогда легчайшее прикосновение Бога к человеческому духу – это удовольствие столь немыслимое и запредельное, что оно может иногда ощущаться и в теле; этот факт хорошо известен, но удовольствие тела абсолютно не важно по сравнению со встречей с Личностью Христа. Однако, поскольку мистик существует в теле и живет на земле, он или она не может выразить восторг любви иначе, чем так, как люди обычно выражают восторг взаимной любви, и это – голая правда, совершенно очевидная из книг мистиков неразделенной Церкви. Это – своего рода завешение круга: Бог объявляет о супружеской любви к человеку и это – тайна; мистик испытывает эту любовь как супружескую и это – тайна. Это не нечто “то самое, ужасное”, то, что православный осмеивает и чего боится: католики не представляют себе, что они состоят в половых отношениях с Христом. Просто, реалии таковы, что наивысшее удовольствие  действительно чистой, освященной близости между мужчиной и женщиной, т.е., при условии взаимной любви, происходит не от физиологического действия, но от полной и взаимной капитуляции (отдании) тел и воль. В случае с Богом полное и взаимное отдание воль также имеет место. Если дух несоизмеримо больше тела и если этот дух – Бог, тогда насколько несоизмеримо большим удовольствием подобная капитуляция должна быть? – Капитуляция, которая может быть выражена, крайне приблизительно, посредством языка принадлежности друг другу в земной любви.

И здесь – очень важный пункт, который не может быть чрезмерно подчеркнут, вся цель этого эссе. Ответы католического мистика Богу, сказанные или написанные, это ответы на реальность Сына Божиего, отвечающего им. Это – ничто иное, как доказательство того, что люди уже сейчас могут ощущать Бога и общаться с Hим, во взаимной любви. Большинство православных настаивает на том, что это возможно только для святых – но святые не стонут, если они православные (это неправда, которую легко проверить, обратившись к к творениям ранних восточных святых) – они сидят безмолвно и неподвижно. Общение с Богом действительно может привести человека в подобное спокойное состояние, но иногда – нет, точно также как и общение с человеком. Впрочем, это не так важно. Настойчивые утверждения, что тело человека никак не должно реагировать на “прикосновение” Бога в то время, как его дух испытывает это прикосновение, мне представляются ничем иным, как отрицанием тела как такового. Это не Христианство. И далее, поскольку в настоящей жизни в теле мы воспринимаем реальность посредством органов чувств, отрицать их участие в восприятии Бога (даже если речь идет о созерцательной молитве, т.к. тело = нервная система участвует в восприятии того, что происходит) означает отрицание реальности Бога для людей и отрицание Его желания иметь с нами дело здесь и сейчас. Это – анти-Евангелие, анти-Писание, анти-все, что есть в настоящей христианской традиции.

Возможно, способность испытывать страстную любовь к Нему, пробормотать невозможные слова “Я желаю Тебя, умоляю, дай мне Себя Всего, иначе я умру” (цитата слов некоторых мистиков в состоянии экстаза) дана Богом человеку, пыли, именно для того, чтобы пыль была способна поднять глаза и посмотреть в Лицо Сына Божия? Потому что, рассуждая трезво, нет ничего более безумного для пыли, чем желать обладать Сыном Божиим, Самим Богом. И, однако, возможно этого желать, именно потому, что Он желает, чтобы пыль выразила желание быть любимой и имела достаточно сил для того, чтобы добиваться Бога и потому, что Бог желает быть любимым этой пылью. Бог и человек равны только в этой точке острия иглы иx взаимного желания, и это то, что католические испанские мистики понимали очень хорошо. Желание Бога заложено в нас Им Самим, поэтому оно свято, даже если человек выставляет себя идиотом, публично стоная и бия себя в грудь, из-за своей невозможности скрыть это желание.

Все этo возможно только в случае близких отношений души и Сына Человеческого. В этом смысле я согласна с православными: вульгарно, неприлично, и просто невозможно называть Христа “мой Возлюбленный” для того, кто Его не знает. Мистики, католики и православные, знали: только близкое знание Его может дать силы человеку произнести эти слова. Поэтому я делаю вывод, что те православные, которые осмеивают саму возможность отношения к Христу как к Возлюбленному, просто не знают Его. Это, я думаю, и есть ключ к феномену бесконечного высмеивания католических святых. Как уже было упомянуто выше, я считаю доктрину св. Григория Паламы о нетварных энергиях настоящей причиной этого странного явления. Сознание, привыкшее иметь дело с некоей безличностной энергией [как полагают паламисты] Христа не в состоянии вместить предельно личные слова мистиков Церкви, учащей, что возможно сообщаться с Самим Богом через Личность Иисуса Христа, Возлюбленного. Конечно же, слово “Возлюбленный” не может быть применено к безличностной энергии. Из этого и происходит необходимость в осмеянии того, что у православного украл паламизм.

Вышеизложенное никогда не было бы написано только, чтобы прокомментировать расхожее православное отношение к католическим мистикам, т.к. оно не заслужит большего внимания, чем хихикающие слова мальчишек-подростков при виде нагой скульптуры. Всегда есть шанс, что духовный подросток решит прочитать оригинал, книгу "сексуально озабоченного" католика, и не найдет в ней (возможно, к его разочарованию) ровным счетом ничего о той ужасной вещи, сексе с Богом.

2

До тех пор, пока я не заглянула в “Трилогию” Мережковского, я не знала, что одобрение католических мистиков может быть куда хуже, чем клевета. Если прямолинейный православный приходит в ярость при мысли о созданной им самим химере, “сексуальных отношениях с Богом” и утверждает, что это отвратительно (к слову, я согласна с этим), то Мережковский эту химеру одобряет. Чтение книг этого автора познавательно, т.к. именно его защита реальности сексуальных отношений с божеством показывает всю беспочвенность православных обвинений католиков. Чтобы доказать свой тезис, он изображает католических святых, св. Терезу Иисуса (Авильскую) и св. Иоанн Креста[4] темными, декадентскими фигурами, рабами своих вполне земных страстей. Св. Иоанн Креста “похож на дьявола”, обречен на абсолютное одиночество из-за некоего “дьявольского колдовства”. “Главная драма жизни св. Терезы” согласно Мережковскому, состоит в том, что она всю свою жизнь не могла понять, отдается ли она Христу или дьяволу, сексуально. Автор никак не комментирует этот “факт”, однако его стиль, вполне типичный для серебряного века, т.е. флиртующий с демоническим, позволяет заключить, что он одобряет происходящее в любом случае. Каким-то образом автор умудряется придавать привкус разложения всему и каждому. Так, описывая монастырь Воплощения, в котором св. Тереза провела свои первые двадцать лет монашеской жизни, он пишет “стены вековых кипарисов и лавров кидали, и в полдень, черную, как уголь, почти ночную тень, и веяло от них зловещим благоуханием, точно погребальным ладаном... луч бледного солнца, с трудом проходя сквозь лавровую и кипарисовую чащу, делался бледным, почти лунным, как будто проникал сквозь черную ткань или дым похоронных факелов... над лугами дико растущих нарциссов, маргариток и лилий, порхало множество бабочек, но не пестрых, а черных.” Это было особенно удивительно  читать, т.к. я посетила этот монастырь совсем недавно; он выглядел – причем не в полдень, а поздним вечером – очень ярким, полным жизни, радостным местом и даже чем-то напомнил мне Сергиев Посад. Мережковский описывает обоих святых как жрецов тайного культа “Богосупружества”, именно этот термин он использует, утверждая, что сим тайным  знанием человечество обладало даже до Христианства (например, древние египтяне, посвященные в  дионисийские мистерии, и т.п.); два испанских мистика “снова открыли” его, но, увы, вскоре после их смерти оно опять было забыто (за исключением случаев его возрождения отдельными индивидуумами, например св. Терезой из Лизье). Естественно, в книге очень мало о Христе и совсем ничего – о Христе таком, каким Его знает Церковь, т.е. настоящем Христе Евангелий, церковных таинств, и личного опыта верующих. Это не случайно, несмотря на то, что для обоих святых Христос-Личность был абсолютно всем, поэтому невозможно писать о них, не говоря в то же время о Христе – настоящем Христе.

“Трилогия”, без сомнения, оккультна/гностична и по этой причине она не может вынести присутствия реального Христа – и именно из-за этого Мережковскому пришлось заменить реального Господа некоей демонической фигурой, в которой смешаны добро и зло. Он делает это не только непосредственным образом, но и с помощью размывания границ между добром и злом в книге в целом. Очень полезно рассмотреть здесь известную [среди православных] цитату об экстазе св. Терезы целиком:

«Человекотерзатель», anthropôrrhaistês, — имя Бога в древних мистериях, страшное для всех, кроме самих терзаемых: знают древние служительницы бога Диониса, Мэнады, «Исступленные», хотя еще и смутным знанием, — яснее узнает св. Тереза, — что слаще всех нег эти ласки — раны, лобзания — терзания небесной любви; лучше с Ним страдать и умереть, чем без Него блаженствовать. «Господи, или страдать (с Тобой), или умереть (за Тебя)!» — молится Тереза и падает в изнеможении, под этими ласками, закатывает глаза, дышит все чаще, и по всему телу ее пробегает содрогание. Если бы нечестивая, но опытная в любви женщина увидела ее в эту минуту, то поняла бы, или ей казалось бы, что она понимает, что все это значит, и только удивилась бы, что с Терезой нет мужчины; а если бы и в колдовстве была эта женщина опытна, то подумала бы, что с Терезою вместо мужчины тот нечистый дух, которого колдуны и ведьмы называют «Инкубом». (sic!)”[5]

Автор здесь не упустил ничего. Поскольку в своей книге он не отрицает, что Тереза общалась с Христом, его текст подразумевает, что Христос – это тот самый извращенец, “человекотерзатель”, описанный Мережковским. Он создает свой смертоносный коктейль, смешивая реальные факты и ложь, например, беря реальные слова св. Терезы “Господи, или страдать (с Тобой), или умереть (за Тебя)!”, которые она произнесла после того, как ей внезапно открылась в созерцании ужасная цена Искупления; это совершенно нормальное желание для христианина, который узнает на опыте, что его собственное страдание ради Христа приближает его или ее к Нему; желание мученичества также не является необычным для святых и праведников. Мережковский объясняет эти слова сексуальным возбуждением. После этого он описывает предполагаемый экстаз, который в его описании выглядит как оргазм – в свете того, что было им написано непосредственно перед этим, секс с “разрывающим на части божеством” вполне логичен.[6] Последная фраза приоткрывает механику действия этого утонченного размывания контуров, которую довольно сложно выразить в словах, но я попытаюсь это сделать, т.к. это крайне важно.

Если читатель сделает вывод, что перед ним десйтвительно “католическое извращение” и что Тереза действительно сочетается с демоном, этот вывод будет опровергнут всей книгой в целом, автор которой придерживается мнения, что Тереза святая. Если читатель решит, что она с Христом, в этом случае ему придется принять фальшивого Христа, истязателя, который производит садистские действия над своими последователями. Если читатель, ужаснувшись, опять начнет думать, что это не Христианство, Мережковский предъявит ему “Богосупружество”, исвестное еще с древних времен, а также христианам, хотя и только избранным; аллюзии к вывернутой наизнанку “Песне песней” довершат дело. Реальные слова святых, реальные факты их жизней, а также цитаты из Евангелия перемешаны, слегка изменены, и интерпретированы согласно его вполне оккультному мышлению. В результате этого, читатель может потерять ощущение реальности и соблазниться извращенной версией Христианства, согласно которой быть с Христом означает мучение и смерть – кроме всего прочего, автор играет на темных, примитивных струнах души, желанию некоего “невообразимого в своей силе и удовольствии полового акта”.

Возможно, кому-то все это может показаться сходным со словами столь многих мистиков, католических и православных, о том, что блаженство и удовольствие, испытываемые праведниками в Царстве Божием, предвкушение которого мистик знает уже сейчас, находится за пределами всякого воображения. Читателя ужасает это сравнение? – Так оно и должно быть, потому что это всего лишь еще один пример того, как зло пародирует Бога.

Те, у кого имеется некоторый опыт чтения гностической/оккультной литературы, немедленно распознают ее привкус в “Трилогии” Мережковского. Типичные черты гностических/оккультных доктрин, такие как “секретное” знание, озабоченность некоей “тайной пола”, отрицание уникальности Христа и христианского откровения, отвращение к Церкви и “историческому Христианству”, оговорки (как именование Пресвятой Троицы просто “Три” или сравнение светло-золотистого цвета лица св. Терезы с гостией, хлебом Святого Причастия у католиков), темнота, мучение, бессмысленность, размывание и двоение контуров – все это в наличии в его “Трилогии”, и они трансформируют в декадентский демонизм христианское мистическое богословие, которое автор поверхностно использует как материал для коллажа. Если бы я прочитала его “Трилогию” до книг св. Терезы и св. Иоанна, я бы, скорее всего, никогда бы не прикоснулась к ним. К счастью, я читала работы святых до него и поэтому была способна распознать фальшивку. Несмотря на это, признаюсь, какое-то время я испытывала иррациональный страх, т.к. что эта мастерская комбинация, смешав все, что для христиан свято – Нашего Господа, любовь к Нему и Его любовь к каждому из нас, желание быть с Ним – с адской темнотой, вызывая страх фатальной ошибки, которая может стоить спасения. Этот темный, парализующий страх тени, чего-то неизбежного – худший яд подобных книг. Читатель, особенно если он (как автор) имел в прошлом опыт оккультизма может начать иррационально агонизировать: а что, если он должен заплатить страшную цену за близость к Нашему Господу? Не цену мученичества, но цену причастия [воображаемого] тени зла, которая отбрасывается Христом декадентов и гностиков. Этот ужас, будучи полностью иррациональным сам по себе, тем не менее не лишен смысла – он адекватно показывает реальность, предлагаемую Мережковским и подобными ему, если человек последует за их "богом", т.е. демоном. Еще более показательно здесь, что изображаемый им “секс с богом” делает православные обвинения католических мистиков в извращении еще большей бессмыслицей. Пытаясь доказать противоположное, он демонстрирует, что, выражаясь прямо и грубо, невозможно иметь половые отношения или любые другие добровольные отношения с демоном и при этом отчаянно желать быть с Христом. Невозможно быть в интимных отношениях с демоном и при этом называть его “Господь Мой Иисус Христос”. Но, согласно православным, это возможно – из-за какой-то фатальной ошибки, если некто, будучи недостойным, побежит за Христом, так сказать. И именно здесь происходит встреча Мережковского и Православия: в размытой области страха, которым наслаждаются или которого боятся.

Любой православный, желающий серьезной духовной жизни и практики, в какой-то момент открывает для себя “богословие страха”. Это, по сути, бесконечные предупреждения о “прелести”, т.е. заблуждении, вызванном принятием за правду лжи, преподанной падшими духами. “Прелесть” бывает разной степени, начиная со скромного обмана мыслей и чувств и заканчивая грандиозными обманами в видениях. Самый страшный среди них – видение ангела сатаны в облике Христа, которое заставляет верующего поклониться ему. В результате этого действия верующий лишается ума, умирает, либо даже теряет свою душу. Мораль этой истории такова, что, если бы верующий имел смирение, он бы никогда не поклонился так называемому Христу, т.к. он бы знал, что он не достоин подобного визита.

Я никоим образом не желаю сказать, что только страх “прелести” – это все, что можно найти в православной духовной практике; это сравнительно позднее явление, которое распространено в "околоисихастских" кругах тех, кто хочет серьезно заниматься иисусовой молитвой. К несчастью, поскольку этот метод происходит из монастырей Афона, подобные круги обычно воспринимаются как авторитетные в аскетике и “продвинутые” на пути к Богу, поэтому их мнение обычно считатеся более весомым, чем другие. В то же время, вполне обычным является утверждение, что знак креста и Имя Господа являются лучшей защитой от демонов. Проблема в том, что это правдивое и оптимистическое заявление не отменяет другое, а именно, что можно встретиться с дьяволом в то время, как зовешь “Господи, Иисусе Хрисе, Сыне Божий...” – оба убеждения каким-то образом мирно уживаются.

Католические мистики и святые, включая обоих испанских мистиков, обсуждаемых здесь, также прямо предупреждают читателя об опасности вреда от видений и прочих “явлений”. Св. Иоанн Креста является самым суровым в этом отношении; он советует обращать на них как можно меньше внимания не только потому, что они могут быть произведены демонами, но также и из-за опасности неверного их истолкования и/или использования себе во вред, причем даже в том случае, если видение от Бога.  Тем не менее, он добавляет, что Бог дает подобные видения с целью внушения верующему благочестия и любви к Нему, ради приобретения привязанности к Нему, так что позволительно вспоминать о них именно ради увеличения благочестия, любви и привязанности к Богу, если воспоминание производит этот эффект. Важно здесь то, что католические святые не говорят, что если тот, кто, будучи обманутым дьяволом, сделает ошибку, то он умрет/потеряет свою душу навсегда. И еще одно, даже более важное: св. Иоанн настаивает, что человек должен отбросить абсолютно все, чтобы сочетаться с Христом, даже крайне приятные духовные ощущения, так называемые “удовольствия духа” во время молитвы, потому что всегда есть большая опасность привязаться к этим “удовольствиям” (или чему-либо еще) вместо Иисуса Христа, и это затруднит союз с ним. Самый надежный путь – идти, глядя только на Лик Христа, не отрываясь, не обращая внимания на что-либо еще. Таким образом, не демон является наибольшей опасностью для христианина, но его собственная неспособность искать только Господа..

Мне кажется, что это очень утешительное соображение, т.к. оно не помещает человека в ситуацию “шаха и мата”. Согласно православной мысли, какое бы намерение не имел человек, что бы он ни делал, “если он зайдет слишком далеко” в своей жажде общения с Иисусом Христом, он почти наверняка будет обманут дьяволом, и это будет его концом. Наибольшая опасность приписывается иисусовой молитве, и наихудшие случаи обмана, приводящие к вечной потере души каким-то образом связаны, в популярных историях, именно с этим методом. Он считается “наиболее мощным” и “поэтому привлекающим нападение демонов”. Здесь нет места детальному исследованию того, что обычно говорится об иисусовой молитве; наиболее часто приводимая причина из разумных – то, что, используя этот метод, человек продвигается к Богу так быстро, что впадает в гордыню и потому становится легкой жертвой бесовского обмана. Однако, не то же самое ли можно сказать и о любой другой аскетической практике, ведь все, что угодно, можно превратить в искушение и грех? В любом случае, я хочу подчеркнуть здесь то, что во впечатлительном уме создается страх ситуации “Я зову Моего Господа, по Его Имени, придти ко мне и вместо Него приходит дьявол”. Между прочим, именно это обычно отвечают православные на аргумент католиков, что их святые общаются с Богом, “А откуда они знают, с кем они общаются?”

Если это действительно так, тогда любой молитве присуща опасность, поскольку кто знает, кто может ответить и кто может сказать, кто именно этот отвечающий? – Оказывается, критериев нет. Такая мысль по-настоящему пугает, потому что представляет христианина беспомощной игрушкой как сил зла, так и сил добра. Добра потому, что Богу, по-видимости, безразличны те, кто пытается “выйти с Ним на контакт”; даже больше того – Он тоже обманщик, т.к. позволяет дьяволу использовать Свое Имя и вид для обмана, а значит, присоединяется к дьяволу в осмеянии тех, кто верит в Бога. Это так же отвратительно, как и “Христос” Мережковского.

В таком случае гораздо надежнее вообще не пытаться сообщаться с Христом, не звать Его и просто сидеть в апатии. Все же, я подозреваю, что дьявол вряд ли рутинно появляется, когда кто-то зовет Христа; даже если бы он это и сделал, он смог бы обмануть христианина только, если тот зовет Христа не ради Него Самого, а только потому, что он хочет так называемых “духовных удовольствий”. Логично тогда сделать вывод, что опасность принять дьявола за Христа существует только для тех, чья цель не Личность Христа, а что-то еще. Я делаю этот вывод потому, что я верю, что Наш Господь сострадателен и милосерден и поэтому защитит тех, кто Eму верен; даже если они станут жертвами ошибки, Он не позволит им погибнуть – это моя твердая надежда. Христианин может быть соблазнен другими, более обычными вещами, которые часто остаются незамеченными и потому они с гораздо большей вероятностью могут быть использованы как иструмент обмана. В любом случае, представляется лишенным смысла требование Нашего Господа следовать за Ним и при этом не делать ничего, чтобы защитить нас от обмана дьявола, если мы последуем Его зову. Думать так было бы приписывать обман и насмешку Сыну Божиему, т.е. богохульствовать.

Продукт всепоглощающего страха обмана, неуверенности в критериях, и размывания границ между добром и злом – убеждение, что любой, кто утверждает, что находится в близком общении с Христом почти наверняка находится в прелести либо одержим бесом. Если отбросить разнообразные благочестивые бессмысслицы (слова “я так грешен, как я могу желать Нашего Господа” являются хорошим примером) это означает, что, парадоксально, Православная Церковь подразумевает отрицание возможности близкого общения с Господом для ее членов и кого-либо еще.

Таким образом, как всегда, любой вопрос христианской жизни находит свой ответ в Личности Иисуса Христа.

Церковь, в Его Личности, обладает инструментом для различения, имеет ли человек дух Христов либо демона, от Бога ли его видения либо от дьявола. В первом случае человек смиренен, скромен, добровольно отдает себя и свои видения на суд Церкви, любит ближних и жаждет соединения с Христом, особенно в Святом Причастии. Во втором случае человек предельно горд, думает, что его откровения более истинны, чем догматы Церкви, не выносит других и Святое Причастие, значение которого он умаляет либо отрицает. Все эти критерии основаны на Христе: желает ли человек быть с Ним или нет, пытается ли подражать Ему, любит ли ближних ради Него либо нет и т.п.  Это – ничто иное, как результат прогрессирующего проявления Его образа в тех, кто пытается следовать за Ним. Это – возрастающее подобие Его Личности в личности верующего.

Суммируя сказанное, совершенно невозможно “быть в интимных отношениях с демоном” и при этом не причаститься духа демона, включая ненависть к церковному учению и таинствам. Невозможно иметь тесное общение с демоном и при этом желать тесного общения с Нашим Господом в Святом Причастии. Дух Христов и дух сатаны не могут быть смешаны.

У меня нет желания убеждать читателя в том, что обсуждаемые католические мистики не одержимы бесом – это просто абсурд и они не нуждаются в моей апологии. Однако, я все же поясню, что, согласно критериям, изложенным выше (и это – критерии Христианской Церкви: неразделенной Церкви, Католической Церкви, и тех частей Православной Церкви, которые не причастились яду безличностного, происходящего из паламизма) католические мистики действительно являются святыми. О многом говорит тот факт, что ради конструирования убедительного случая извращения/оккультизма Мережковскому пришлось опустить большинство важных фактов биографии св. Терезы Авильской, например, что она всегда первой сомневалась в своем опыте и немедленно предлагала его на суд своего духовника и всей Церкви; ее утверждение, что мистический опыт не является необходимым для святости; что она имела очень низкое мнение о себе даже в преклонном возрасте, когда ее почитали как святую уже при жизни; что она неустанно учила о смирении как о единственном надежном пути к Богу и т.д. Эти факты отсутствуют либо намеренно искажаются Мережковским, потому что реальность не имеет ничего общего с его версией св. Терезы – в силу этого он живописует ee как “сломанную” Церковью, постороннюю ей, т.к. она обладает “секретным знанием Богосупружества”. На самом деле, это типичный для гностицизма/оккультизма нонсенс, потому что любой настоящий христианский мистик не может помыслить себя без Церкви, не говоря уже о том, что “невестин мистицизм” св. Терезы, т.е. мистицизм “Песни Песней”, был известен Церкви с самого ее начала – но он, разумеется, не имеет ничего общего с “Богосупружеством” Мережковского. “Богосупружество”, как я его понимаю, приписывает некую магическую/оккультную силу половому акту между людьми и поэтому провозглашает, что люди должны вступить в половые отношения с Богом, и это и есть теозис (обожение). Половой акт людей первичен, затем он должен вовлечь Бога. “Невестин мистицизм” говорит о духовном супружестве Бога и души, используя человеческое супружество как символ. Первoe пытается “стянуть Бога вниз” или, лучше выразиться, не Бога, а демона, в постель, второе возвышает человека до любви Бога. Адепты оккультизма вступают в “Богосупружество” = оккультный секс из-за желания приобретения некоeй сверхъестественной силы и удовлетворения плотских желаний. Мистик ищет интимного соединения с Богом из-за чистой любви к Личности Христа и с единственной целью – быть с Ним, ради Него. Обожение здесь не является целью; оно происходит само по себе в процессе трансформации души мистика в подобие Христа, которого он любит. Но по-настоящему любящая душа не заботится о чем-либо, кроме того, чтобы быть с Возлюбленным, где угодно, в любом состоянии, но с Hим.

Здесь, на этом примере, ясно видно, как дьявол пытается извратить, испачкать, и выставить как “непристойное” и “постыдное” самое драгоценное откровение о настоящей природе и предназначении людей и о любви к ним Бога. Для меня тот факт, что современные православные, через использование текста Мережковского как инструмент для осмеяния католических мистиков и святых – гностический/оккультный текст – таким образом “по умолчанию” присоединяются к оккультной грязи, по-настоящему ошеломляющ. Совершенно иным случаем было бы, если бы, в силу каких-то странных идей, православные заявили бы попросту, что “Песнь песней” – это бесстыдный нонсенс и многочисленные комментарии православных святых к ней тоже бесстыдны, т.к. это вряд ли вызвало бы насмешки с очень далеко идущими последствиями. Есть во всем этом и другой аспект, который не дает мне покоя: очень хорошо, предположим, ради мысленного упражнения, что невеста, т.е. католический святой, бесстыдна и глупа, раз она относится к Нашему Господу как к своему Жениху, но если мы осмеиваем ее и публично смакуем то, что происходит между Ним и ней, мы осмеиваем и Его тоже. Это очень легко понять на человеческом примере: если некто видит пару и думает, что "она" – идиотка, но "он" – его друг, которого он уважает, то он не станет публично осмеивать ее, т.к., делая это, он унижает и его тоже. Могут возразить, что "католическая  невеста" только воображает себе, что Наш Господь является ее Женихом; на это я отвечу, что Наш Господь не терпит осмеяния кого бы то ни было; кроме того, он Сам называет Себя Женихом.

Этот пример не так глуп, как может показаться. Если бы те, кто осмеивают католических мистиков, имели больше чувства реального Христа, Христа Воплощенного, страдающего, отвечающего, любящего, гневающегося, чувствующего боль из-за за человеческой черствости, они бы, скорее всего, не стали бы насмехаться. В самом деле, почему-то это никак не сочетается, любить Христа и высмеивать тех, кто тоже Его любит. Это подтверждает то, что я пытаюсь показать здесь: для того, чтобы совратить христианина отклонением от учения Церкви, необходимо прежде всего отказать ему в возможности узнать Иисуса Христа, Воплощенного Бога, на собственном опыте. Я думаю также, что высмеивание католических святых и мистиков и прочее сходное с этим поведение каким-то образом отрицает Воплощение, превращая Господа в далекое божество, не заинтересованное в делах людей. Это – устранение у Иисуса Христа Его Личности, такой, какой Она была явлена нашему миру.
 

Несколько заключительных мыслей о знании Нашего Господа

Тезис, что только святые могут близко знать Христа и что если не являющийся святым человек жаждет близких личных отношений с Ним и прилагает усилия к тому, чтобы получить их, то он почти что гарантирован быть обманутым и погибнуть, не может быть аутентиченым учением настоящей Церкви. Прежде всего, сама цель Церкви – подготовить верующего к таким отношениям и дать ему все необходимые для этого средства. Мы учимся узнавать Господа через чтение Писания, в особенности Евангелий, через опыт близко знавших Его святых Церкви и, самое важное, через Евхаристию. “Через”, впрочем, в последнем случае является не слишком адекватным словом, т.к. в Евхаристии христианин причащается Тела и Крови, которые есть Иисус Христос, поэтому он имеет ближайший из всех возможных опыт соединения с Ним, Его Душой, Духом, Телом, тотальным Христом. С помощью простой логики можно было бы сделать вывод, что подобное соединение с Господом на личном опыте должно дать христианину, по крайней мере до некоторой степени, возможность различения настоящего Христа от бесовской подделки, и таким образом избавить его от всепоглощающих тревоги и страха. Это должно быть так, но только при условии, что человек верит в то, что он действительно соединяется с с Воскресшим Господом в причастии, т.е., с Его Личностью. Невозможно думать о Святом Причастии и при этом оставлять Личность Христа за рамками, потому что немедленно возникают ужасные вопросы “чему именно я причащаюсь, только ли телу или божественности тоже; если только телу, то это каннибализм; если божественности и телу, тогда каким образом” и т.п. – и эти вопросы действительно возникали в течение всей истории Церкви, периодически оформляясь в ереси, которые типично отрицали реальность присутствия Иисуса Христа в Святых Дарах. Подобный подход разрывает Христа на части. Bерой древней Церкви было то, что в Святом Причастии мы соединяемся с Самим Господом, Его божественностью и человечеством, точно также, как и в Нем Самом соединены Его божественная и человеческая природы, а как именно это происходит, является тайной. Действительно, это единственный возможный ответ, поскольку Сам Господь, Его Личность соединяет все эти, иначе несовместимые, вещи и дает возможность нам соединиться с Ним, в вере и любви. Полагается, что истину этого факта христианин должен узнать на опыте. Причастие, полученное как причастие с Личностью Христа = с Самим Господом открывает дверь для привязанности к Нему, такой же реальной, как привязанность к другому человеку, и даже больше, чем таковая.

Устранение Личности Христа из причастия немедленно представляет его как “просто инструмент” для спасения, несомненно драгоценный, но безличностный (таким образом, теряется возможность причастия живой Личности/непосредственного опыта Самого Бога в нем, всеми причащающимися верующими). Именно этому и учат паламисты, а именно, что “человек может причаститься только нетварных энергий Бога, но никак не Его Сущности”; эти православные причащаются “божественной энергии Христа” через причастие, но не Христу. И, хотя эта формула может показаться всего лишь пустым интеллектуальным упражнением, она весьма эффективно устраняет самую суть христианской веры – нашу надежду на соединение с Господом в самом реальном смысле этого слова. Какие бы высокоинтеллектуальные объяснения не приводились в защиту паламизма, перед нами грубая реальность: некто, сказав “Я причащаюсь энергиям Христа” не может тем самым утверждать, что он соединяется с Личностью Христа. В то же время, если некто говорит “Я причащаюсь Самому Христу”, это означает, что он действительно соединяется с Нашим Господом, Богом и Человеком, живой Личностью.

Как уже было отмечено выше, древняя Церковь никогда не была озабочена вопросом “прелести” хотя бы приблизительно в в той же степени, в какой это делает паламистская Церковь. Даже западная средневековая Церковь, хотя и обращала пристальное внимание (иногда нездоровое) на возможность одержимости и т.п., она никогда не делала это так, как это делают православные; обычно она все же оставляла человеку способность думать, приводить доводы, и различать, используя опыт личных отношений с Христом. Похоже на то, что всепоглощающий страх дьявольской “прелести”, замаскированной под внешний вид Христа, вошел в Православную Церковь после св. Григория Паламы. Я считаю, что имеется несколько причин полагать, что это не совпадение; важнейшая из них та, что паламисты подрывают реальность присутствия Иисуса Христа в причастии в том виде, как это понимала Церковь до них.

Паламист не верит в то, что он имеет личный опыт Христа как Личности, потому что все, на что он может надеяться, это “энергии”. Это разрушительно даже на психологическом уровне: если некто не верит в возможность знания человека, как тогда он может приобрести абсолютное доверие к этому человеку? И, однако, такое знание необходимо для христианской жизни, потому что оно дает верующему твердую надежду на то, что Христос, которого он знает, защитит и спасет его. Паламист, не имея личной близкой связи с Личностью Христа, находится в одиночестве.

Паламисты, в их молитвенной практике, озабочены видением нетварного света, в то время как обычный христианин надеется встретиться с Личностью Христа. Простая логика говорит, что “нетварный свет”, предполагаемый атрибут Христа, дьяволу гораздо легче поддeлать, чем Самого Христа. Гораздо сложнее подделать личность, особенно если верующий уже знает эту личность до некоторой степени, чем подделать безличностный свет. Люди так устроены, что они ощущают человека в целом, а не его атрибуты. Возможно, именно поэтому паламисты столь озбочены “прелестью”?

Отклонения от настоящего  учения Церкви о Личности Христа всегда шли рука об руку с извращением ее учения о Святом Причастии. Нет нужды повторять уже сказанное здесь по этому вопросу в связи с паламизмом. Нет реальной Личности Иисуса Христа в Святом Причастии = нет реального опыта Его Личности в жизни христианина. Это означает, что нет также и тоски по Нему, нет любви, нет глупости, нет “невестиного мистицизма”, порожденного встречей с Личностью Христа. Это означает также, что нет реального, безошибочного, живого критерия – Личности Христа для различения “прелести” и отклонения от истины. Человек в таком случае не приобретает “инстинктивное ощущение” Господа, которое отпечтывается Им на его теле, душе, и духе. Фактически, он теряет свободу того, кто был выкуплен из рабства дорогой ценой, и возвращается к состоянию раба человеков. Как следствие этого, Церковь постепенно теряет гарант своего нормального существования, живых носителей личного опытного знания Иисуса Христа. Это – не вопрос “выживания” всей Церкви как таковой, т.к. нам было обещано, что врата ада не одолеют ее, но вопрос ее нормальной регенерации, если ее отдельные части слишком загнили или мертвы.

Обычный христианин, если он знает Христа как Личность, всегда беззаветно верен Церкви, до тех пор, пока Церковь верна Господу. Как только Церковь уклоняется/предает Его, верный Христу становится ей в оппозицию и, таким образом, делается гарантом веры, живым сосудом личного знания Христа. Именно в силу этого Церковь как организм невозможно убить: потому что рассеянные носители веры (если они настоящие) всегда испытывают неотложную необходимость собраться вместе для Евхаристии. Они неизбежно будут перемещены в пространстве и соединены, притягиваемые друг к другу, как частицы металла к магниту, необходимостью быть с Господом и Его благодатью. Именно поэтому Церковь не может перестать существовать и врата ада не одолеют ее. Таким образом, для того, чтобы уничтожить Церковь или, выражаясь более корректно, чтобы попытаться ее уничтожить, личный опыт Христа должен быть уничтожен или, даже лучше того, любая возможность получения этого опыта должна быть предотвращена. А сам опыт должен быть объявлен “извращением”, “прелестью”, слишком опасным, чтобы получить его.

И это очень близко к тому, что делает современная паламистская Православная Церковь, посредством размывания реальности, запугивания, и осуждения тех, кто дерзает пытаться получить этот опыт. Я желаю только одного, чтобы она была более последовательной и ясной в своей логике и объявила Католическую Церковь полностью одержимой дьяволом, потому что, если некто верит в то, что святые этой Церкви общаются с бесами и совращают остальных верующих, что ее мистическое богословие, продукт этого общения – это бесовская подделка, что ее Таинства – подделка, тогда он также должен быть достаточно смелым и заявить, что такая Церковь находится под властью дьявола, т.к. Христос и дьявол не могут существовать в одном и том же месте и в одних и тех же людях. И тот факт, что бедные заблуждающиеся общаются с Господом, совершенно не важен.
 

другие статьи
home