После окончания художественного училища я была, в качестве "молодого специалиста", "распределена" на три года в государственное дизайн-бюро. Мое первое место работы было очень советским: народ вокруг меня работал над мыльными пузырями проектов, коротая время в бесконечных чаях, курении, и совместных походах туда-сюда, в границах бюро. Для меня там было очень мало работы; я отказывалась понимать, почему я не могла приезжать в бюро только тогда, когда мне было что там делать, и почему я должна изображать видимость бурной активности. Под предлогом изучения иностранных дизайн-журналов я часами сидела в библиотеке, читая о Веданте, Джайнизме, Брахманизме, Буддизме, Вивекананде, Рамачараке (почему-то библиотека изобиловала книгами на эти темы), западных философов – о чем угодно, только не о Христианстве, а дома бесконечно крутила “Небо становится ближе” и "Танцы на грани весны" БГ. Мое место работы и я совершенно не подходили друг другу. Серая вата вернулась на свое место.
Я подозреваю, что перестройка оказала влияние преимущественно на так называемую “творческую интеллигенцию” и места ее обитания, и почти не затронула остальных. Возможно, нормальность тербует времени на то, чтобы к ней привыкли и пропитались ей. Я, разумеется, могу только предполагать: я мало где бывала и большую часть времени чувствовала себя идиоткой ввиду моего бесконечного экзистенциального шока от всего, что было несвободой и ненормальными отношениями между людьми (нормальными, по моему мнению, были люди в раннем детстве, атмосфера в училище, да то, что улавливалось на рок-концертах тех, кто только-только вышел из подвалов во время перестройки).
В конце концов мне удалось уйти из дизайн-бюро и найти идеальную для меня работу: я стала художником по вызову. Фирма звонила мне, когда у них была работа – графики, плакаты, схемы, еще что-то, я забирала ее и выполняла ее дома, под звуки записей на черных пластинках, а также радио “Орфей”. “Орфей” транслировал высококультурные голоса, интересно рассказывавшие о композиторах, и незаезженную музыку. Я регулярно ездила домой к И.И.А., ради показа моих работ и бессознательных глотков нормальности. Она старалась уговорить меня поступить в Полиграфический институт, который она когда-то закончила. В холодный зимний день, в метель я отправилась на окраину Москвы взглянуть на институт и близоруко потерялась. Когда я, наконец, нашла его, он показался мне настолько будничным и скучным, что я даже не заглянула внутрь.
Где-то среди тех, довольно невзрачных, лет, произошла моя первая встреча с евреем-ортодоксом: мой друг, тоже еврей, но атеист, должен был забрать у него книгу. (Вместе с этим другом, во время августовского путча в 1991 году, мы пытались убедить солдат, сидевших в танках около станции метро Площадь Революции, не слушать приказов – яркий момент.) Квартирка была темноватой, пахла супом, ее окна были грязны от пыли, но общее впечатление было почему-то положительным. Где-то в ее сумерках я различила низенького мужчину в черном костюме и ермолке. Впечатление было мимолетным, но сильным; вскоре я начала читать об Иудаизме (он показался мне убедительным и уютным), но вскоре вернулась к восточным религиям и в конце концов стала буддисткой.