Под яблоневым древом:
Там Я взял тебя для Себя,
Там Я предложил тебе Мою руку,
И восставил тебя
Где вкусила тлен твоя мать.
(св. Иоанн Креста, "Гимн")
Она думает о поездке к матери, в страну, из которой она уехала уже давно. Она думает об этом не потому, что она скучает по матери (отнюдь нет, к ее острому стыду), а из-за того, что родителей полагается навещать, это само сабой разумеется, разве не так? Однако, когда она начинает представлять себя, садящуюся в самолет, все тело ее напрягается, а желудок сводит судорогой. Она видит себя, меряющую шагами азиатский аэропорт на полпути, в ожидании следующего, последнего самолета к месту назначения. Ее эмоции ничем не отличаются от тех, что испытывают изнасилованные или взятые в заложники: "Почему я не свернула в другой переулок, почему не спаслась бегством, когда интуиция кричала "беги!"? Она сидит в замороженной позе, только ум ее несется по кругу: "Что это, откуда такой ужасный страх? Это же моя мать, моя мать, а не убийца (что я такое говорю?) – она меня любит! И я всегда ее любила. Я сошла с ума." В конце концов она бронирует билет.
Перед отъездом она видит сон: всемогущая, чудовищных размеров, богиня убивает ее мужа для того, чтобы затем пожрать ее саму. Ландшафт ее сна представляет собой иссохшую, в огромных трещинах, землю; там и сям, на фоне абсолютно черного неба, чадят оранжевые костры. На сухой земле вокруг богини лежат маленькие сухие человеческие скелеты. Черный, желтый, оранжевый и кроваво-красный цвета доминируют в апокалиптическом пейзаже. Всемогущая богиня – ее мать.
Ее мать – это маленькая девочка лет пяти, заброшенная почти семьдесят лет назад, когда она родилась. Всю свою жизнь девочка тосковала по матери – теплой, уютной, любящей матери, которая поднимет с пола, обнимет, утешит, улыбнется ей, поговорит по душам, в чьих глазах она бы отражалась такой, какой она мечтает быть: хорошей, любимой, умной, уверенной в себе, красивой девочкой из книг и фильмов. Мать ее мечтаний никогда не случилась, и она оставила мечты, до тех пор, пока не родилась ее собственная дочь. Дочь должна была дать ей то, что ее собственная мать не дала: безусловную и самоотверженную материнскую любовь. Для этого ребенка необходимо было превратить в родителя.
Вполне очевидно, что ребенок не может справиться с ролью родителя и стать матерью своей собственной мамы, даже если он и старается изо всех сил. Требование абсолютного самопожертвования, приспособления к нуждам своей матери – самое разрушительное для его психики требование из тех, что ему предъявлены. Ребенок не способен пожертвовать собой во взрослом, возвышенном смысле этих слов (т.е., когда "Я" взрослого возрастает и облагораживается как следствие осознанно выбранного самопожертвования), т.к. у него пока еще нет развитого "Я" – в начале жизни ему необходима активная помощь матери для того, чтобы его "Я" смогло развиться. Поэтому дочь инстинктивно приспосабливается к нуждам своей матери, которые представляют собой ничто иное, как неудовлетворенные нужды ребенка, очень сходные с ее собственными; таким образом, дочь должна отказаться от своих нужд для того, чтобы удовлетворить ребенка внутри своей матери. По сути, это взаимоотношения двух детей: матери-ребенка и дочери-ребенка или, определяя точнее, "матери-ребенка-растущего вспять" и "дочери-ребенка-растущего вперед".
Чем старше становится дочь, тем более инфантильной делается мать, но процесс взросления дочери очень далек от нормального. Дочь не просто становится взрослой ненормально быстро. Прежде всего, ее "Я", которому отказано в необходимой нормальной материнской поддержке, растет не прямо, подобно дереву на просторе, а как перекрученное деревце бонсай, заполняя те строго регламентированные пространства, которые мать позволяет ей заполнять. Далее, несмотря на то, что на дочь возложена материнская ответственность, ей отказано в материнской власти – ее мать сохранила власть контроля. Мать использует абсолютную родительскую власть всякий раз, когда дочь почему-либо медлит с подчинением. В случае непослушания мать наказывает ее, и акт наказания восстанавливает кажущуюся нормальность: реальная мать наказывает реальную дочь. В реальности, однако, мать наказывает свою собственную мать, ту самую вечно ускользающую мать, которая не дала ей любви и в которую она превратила свою собственную дочь, третье поколение. Ее наказание – это крик расстроенного младенца, о котором забыли. Стоит дочери раскаяться и продемонстрировать свою готовность подчиниться, ее проступок немедленно забывают и возвращают ее к ее роли суррогата "абсолютно хорошей" матери.
Поведение таких матерей отличается исключительной противоречивостью и даже абсурдностью: они могут быть очень любящими и очень жестокими, благородными и коварными, всепрощающими и предельно мстительными – причем все перечисленное в течение короткого временного отрезка. Их невозможно понять, если не иметь в виду тот факт, что под впечатляющим фасадом авторитарности прячется брошенный ребенок: доисторический ландшафт, все члены племени ушли и мать с ними, а младенца оставили как ненужное бремя, будущую беспомощную жертву диких зверей. Совершенно неважно, что реальный младенец был покинут "только" эмоционально (имеется в виду игнорирование жизненно важных, для развития его "Я", эмоциональных нужд ребенка), т.к. отсутствие матери, эмоциональное или физическое, так, как ребенок его переживает, формирует в нем всепоглощающий страх быть брошенным насовсем и ощущается им как страх смерти; этот прежитой страх будет давать о себе знать в течение всей его жизни. Ребенок не был съеден, но всю свою жизнь он будет инстинктивно сканировать окружение на предмет диких зверей; хуже того, любая значительная эмоциональная привязанность будет провоцировать его доисторический страх. Понятно, почему подобные люди постоянно бессознательно наблюдают за теми, к кому они осбенно привязаны, "проверяя" их на наличие признаков их возможного ухода: если они оставят их, кричит их поврежденный первым и главным ужасом мозг, то они умрут на месте. Они верят в это и испытывают агонию всякий раз, когда замечают реальные или воображаемые признаки угрозы быть брошенными –у их дочерей, ушедших на свидание без них, или у их задержавшихся на работе мужей.
Это очень просто: любое неповиновение той, к кому я привязана больше всего – моей дочери, должно быть подавлено любым способом, чтобы помешать ей бросить меня, т.к., если она меня бросит, "я умру". Мать, жестоко наказывающая свою дочь за опоздание домой после уроков, т.к. та потеряла счет времени, играя с подружками, действует отнюдь не из бессмысленного садизма – она всего лишь пытается выжить.
Ее дочь должна научиться справляться с самой страшной, для ребенка, трансформацией. Будучи активизированной, первая и главная травма брошенности, которую мать испытала в детстве и от боли которой она изо всех сил пытается отгородиться, используя собственную дочь как щит, в мгновение ока превращает ее в ужасную беспощадную богиню. Конечно, она и есть богиня для своей еще не выросшей дочери, перед которой стоит теперь непосильная задача сведения двух матерей в одну. Одна – "хорошая", т.е. любящая и согласная на все, до тех пор, пока дочь удовлетворяет ее эмоциональные потребности. Дочь здесь играет роль идеальной молодой матери: она должна научиться предсказывать желания и потребности своей матери для того, чтобы та оставалась "хорошей"; для этого дочь должна забыть о себе. Дочь – только по названию дочь, а на деле - мать для своей только по названию матери, которая на деле – младенец, который кричит и плачет, если его желания не удовлетворяются немедленно. Тем не менее, как только дочери не удается удовлетворить "младенца-мать" быстро и полностью, последняя превращается в противоположность младенца – "Ужасную Мать", которая обладает всей полнотой власти над дочерью, теперь стремительно уменьшающуюся до состояния младенца. Здесь главнейшие человеческие отношения искажены как в кривом зеркале страшных сказок: от дочери-матери требуется быть настоящей матерью, но ей отказывают в той самой власти, которую имеет реальная мать – во власти выбирать и решать. Таким образом, дочь полностью бессильна, а мать всесильна: она обладает украденным у своей дочери правом ребенка на родительские утешение и заботу о нем и, в то же самое время, сохраняет свою родительскую власть.
Такая мать живет в двух изолированных мирах: один, глубоко инфантильный – тайный источник ее силы, отношения с дочерью; другой, нормального взрослого – мир часто успешной работы, круга друзей и знакомых, и т.п.. Нормальный взрослый мир питается инфантильной привязанностью. [Это - печальная пародия нормальности, когда взрослый черпает свои силы из того, что было ему дано его родителями, что он успешно ассимилировал в своей психике, сделав это частью самого себя.] В каком-то смысле, мать сосет молоко своей дочери.
Нет ничего удивительно в том, что дочь не хочет иметь дела со всемогущей богиней: переменчивой, высмеивающей, жестокой, почти садистской пародией ее хорошей матери, и она пытается всеми силами предотвратить трансформацию [за которую она винит себя]. Хуже всего то, что любимым методом наказания Ужасной Матери является абсолютная эмоциональная недоступность – ни одного слова часами, днями, неделями, и дочь переживает это наказание почти так, как тот несчастный доисторический ребенок, оставленный на съедение диким зверям. Для дочери абсолютная эмоциональная недоступность матери означает смерть; так всепоглощающий страх быть брошенной передается следующему поколению.
Из-за этого страха [и растущего чувства вины] дочь окончательно сдается и усваивает состояние тотальной поглощенности матерью. Парадоксально, она теперь воплощает собой тайное желание матери – вернуться в лоно своей собственной матери; по крайней мере, дочь ощущает эту ситуацию именно так, с той разницей, что это не она, сидящая у матери в животе, получает еду, но ее мать получает жизненные соки из нее, в то же время единолично контролируя ситуацию. Воля дочери окончательно парализована; к этому времени ее "Я" полностью заполнило каверны оставленного ей матерью пространства. Вследствие этого, точно так же как и ее мать, дочь убеждена в том, что она не сможет выжить сама по себе.
Несколько лет позже дочь, теперь в другой стране, медленно продвигается к выходу из материнского лона. Шаг за шагом, год за годом она откапывает свое "Я". Наконец она на свободе – покрытая шрамами, но свободна, первый раз в жизни. Она впоминает свой последний визит к матери и предшествовавший ему апокалиптический сон без страха и ярости, как раньше, а с болью и спокойным принятием факта. Теперь она должна жить с болью знания того, что ее мать бросила ее, но это – прошлое, и оно прошло. Со страхом быть брошенной, отравлявшим большую часть ее жизни, в значительной степени покончено.
Она молится. Погружаясь все глубже в молитву, она достигает момента, когда она чувствует присутствие Бога. Это тот момент, когда, как она ощущает, ей необходимо забыть о себе, предаться воле Божией, но она чувствует ужасный, парализующий страх смерти и резко останавливается.
Она опять пробует, с тем же результатом. С того момента, как она начала процесс откапывания своего "Я", она часто испытывает страх близкой смерти.
"Забавно, я теперь жива, но испытываю этот ужасный страх смерти; до этого я была мертва, но страха не было.
Возможно, это именно потому, что я была мертва? Нет, теперь я вспомнила: у меня был этот страх, раньше, когда я думала, что меня вот-вот бросят. Это страх быть брошенной? – Нет, Бог не может бросить, это я знаю, да и страх несколько другого оттенка. Тогда что это?"
Она решает отказаться на минуту от своего рационального ума и, в то же время, продолжить самоанализ – этому она научилась за годы своего откапывания.
"Я молюсь, и там некое... пространство, я думаю о Христе, но... страх смерти – она здесь, Богиня из пузырей! Богиня-Мать!"
Потрясенная, она мысленно движется дальше и видит, что фигура Иисуса Христа несколько уменьшилась, а Богиня из пузырей растет.
"Я боюсь, что Богиня-Мать убьет Христа и затем, перед тем, как покончить со мной, рассмеется мне в лицо: "Видишь, глупая девочка, ты думала, что Он сможет тебя защитить!" – вырывается у нее.
Она понимает, что это ее доисторический страх, страх быть поглощенной, который она испытывает как удушье и смерть, стоит между ней и Богом.
Богиня из пузырей – это Богиня поглощения, вечно-беременная и вечно-поедающая своих детей и их возлюбленных.
К ее шоку, больше всего она боится теперь, что Бог Отец будет подменен Богиней из пузырей и что Христос будет убит ею. Этот страх противоречит всем ее богословским познаниям и ее личной вере но, тем не менее, он у нее есть.
Да, это потрясает – обращаться в молитве к Иисусу Христу и встретиться с доисторической богиней плодородия времен, когда родители приносили своих детей в жертву Богине-Матери. Я склоняюсь к тому, что в этом случае опыт жизни с собственной матерью сформировал имидж доисторической богини, а не "коллективное бессознательное" Юнга. Достойно внимания здесь то, что черты античной Богини-Матери и "Матери-Богини из пузырей" идентичны. Этот факт может показаться странным тем, кто думает о "Богине-Матери" согласно идеям неоязычиков, т.к. их версия богини далека от оригинала.
Настоящая Богиня-Мать имеет мало общего с благодетельным, вселюбящим, экологически-сознательным типом, так обожаемым хиппи, чья тоска по ней в значительной степени является тоской по всепрощающей матери и возлюбленной в одно и то же время. "Сферами управления" реальной Богини-Матери считаются природа, плодородие, разрушение, и подземный мир; добавлю также, все силы бессознательного. Говоря обобщенно, это жизнь и смерть, причем жизнь понимается не как победа над смертью, а как бесконечная и бессмысленная дихотомия созидания и разрушения, в которой создатель – отнюдь не творец, отделенный от своего творения, а родитель, физиологически производящий из себя разнообразные живые существа, а затем уничтожающий их, часто питаясь их смертью. Глубоким водам античного культа Богини подходит также опеределение "культ Эроса и Танатоса", со всевозможными комбинациями этих двух элементов и вполне чуждого любой идее преображения темного эроса в идеальную любовь, в которой эротическое желание и духовность гармонично соединены. Естественно поэтому, что античный культ Кибелы (одно из ее имен) включал в себя жертвоприношения животных и людей, а также оргии. Некоторые из ее культов все еще практикуются в их первозданной форме, например культ Дурги. Богиня-Мать – это воплощение необузданной первобытной женской силы, которая изобильно производит и столь же изобильно разрушает. Ее дети являются ее собственностью, которой она пользуется, порабощает, или уничтожает. Она нарушает все границы между собой и другими или же, возможно, она просто не в состоянии их видеть в силу своей полубессознательности. Такая богиня весьма подходит для того, чтобы быть божеством всех поглощающих и разрушающих матерей.
Христианский Бог всегда рассматривался как абсолютная противоположность Богини-Матери, как адептами культа богини, так и христианами, но по разным причинам. Христианский Бог, безусловно, абсолютно иной, но Его инаковость отнюдь не делает Его символом жесткой патриархальной власти над женским началом, каким он часто описывается не христианами. Он странно соединяет в Себе безусловную любовь (стереотип женского начала) с рациональностью (стереотип мужского начала). Он не меняет и не отменяет Свои слова и обещания, не бросает, не поглощает и желает, чтобы верящие в Него были независимыми и даже стали... богами. Он не жертвует людьми, но принес в жертву Себя ради них (аргумент, что Он принес в жертву Своего Сына, а не Себя, происходит от незнания догмата Святой Троицы). Он – Бог живых, а не мертвых, как Богиня подземного мира. Он идеальный родитель, мать и отец в одном, но в то же самое время Он все, что хорошо, включая Эрос, об предполагаемом отсутствии которого в Христианстве много сказано и написано невеждами. Будучи Любовью, Христианский Бог также безрассудно влюблен в Свое творение и жаждет ответа от него, как это ярко выражено в Писании и как это подверждает опыт бесчисленных христианских мистиков. Смелые описания Эроса христианского Бога можно легко найти в христианской мистической литературе, поэтому я воздержусь от цитат; достаточно упомянуть здесь, что взаимоотношения между Богом и душой человека традиционно описывались христианскими богословами во вполне прямых терминах брачного союза. Все оттенки человеческой любви представлены здесь – желание, тоска, страсть, экстаз, но они очищены от всего темного; человеческая душа очищена и освобождена от нечистот жестокости, несвободы, мучения, и смерти. В этом состоит одно из самых важных различий между Эросом Богини-Матери и Эросом христианского Бога: первая питается темными первобытыми инстинктами, страхами, поглощением, и смертью, второй изгоняет их. Ничто из первозданной человеческой природы, включая страстную любовь, не исключено в Христианстве, но очищено и возвышено до Бога.
Я специально сделала это краткое сравнение для того, чтобы показать, как сложно поверить Богу тем, кто был воспитан Богиней из пузырей, а затем обратился ко Христу. Бог – это все, чем Богиня из пузырей не является. Как только сбежавшие от Богини из пузырей дочери пытаются хоть как-то соотнестись с Богом, их страхи активизируются именно инаковостью опыта общения с Ним (любые значительные отношения провоцируют их страхи; в этом смысле отношения с Богом обладают особой мощью, т.к. они являются главнейшими). Страх смерти (который на деле является обманчивой маской страха быть брошенной и страха поглощения), возникающий во время опыта общения с Богом, могут быть ошибочно приняты за нечто, исходящее от Бога, а не из их психики. Даже если дочери интеллектуально понимают благость Бога, их страхи отталкивают их от Него. Личный опыт неизменности Бога и Его постоянной любви позволяет преодолеть страх покинутости довольно быстро. Страх поглощения, заметить и понять который намного сложнее, обычно не позволяет верующей войти в более глубокие воды молитвы и созерцания гораздо более долгое время. Как правило, он проявляется в моменты, когда тоска верующей по Богу вот-вот должна встретить Его любящий ответ. Страх поглощения быстро создает свой источник, подменяя Бога Богиней из пузырей, и то, что могло бы стать актом взаимной любви, остается в подсознании моментом смертного ужаса, от которого едва удалось спастись. Верующая остается с двуликим Богом, Богом Отцом и беспощадной Богиней-Матерью, в чем-то сходным с двуликими богами далекого прошлого – с символом бесконечной битвы двух равных сил добра и зла Манихеизма, а также ее "абсолютно хорошей" и "абсолютно дурной" матерей. Вторая ипостась Святой Троицы – Иисус Христос в ее воображении может быть уничтожен так же легко, как и она сама.
С застрявшим в ее сознании абсурдным образом Богини из пузырей, зная, что она не существует, но ясно ощущая ее присутствие, она бросается к Иисусу Христу Сыну Божиему ее рационального ума. От страха мир вокруг сделался нереальным, поэтому она даже не пытается молиться Ему; вместо этого она просто смотрит на Его иконы. До этого угрожающая богиня была единственной реальностью, а Христос уменьшился со размера незадачливого земного мужчины, которого ее мать вот-вот выгонит; теперь Он – единственный, кто реально присутствует, а богиня уменьшается, линяет, распадается на отдельные мелкие пузыри и исчезает. Вечная реальность Христа настолько очевидна, что она не может понять, как она могла думать иначе.
Возможно, отсутствие вульгарного проявления пола (т.е. женоненавистничества) в Христе может объяснить, почему женщины с готовностью следовали за Ним, вплоть до Голгофы, в то время, как все его ученики, за исключением одного, разбежались. Я подозреваю, что наиболее шокирующим в Нем была его естественная манера обращаться с ними, как с равными. Это не только мое предположение: достаточно открыть Евангелия и прочитать Его слова. Возможно, в Нем женщины видели себя не угнетенными, не согбенными дочерями Бога. Я ни в коем случае не подразумеваю здесь, что для женщин равноправное обращение было главной причиной следовать за Христом. Однако, если Он – Спасение, то равноправие, продемонстрированное им как нечто естественное, должно быть частью Спасения. "Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе." (К Галатам 3:28-29)
Я не собираюсь развивать здесь тему, каким образом роль женщин в Церкви часто деградировала до недопустимого, диктуемого женоненавистническим обществом, уровня. Несомненно, таковое имело место и все мы до сих пор пожинаем плоды, но эта статья исключительно о личных отношениях женщины с Богом и о том, как ее отношения с ее матерью влияют на ее отношения с Богом. Достаточно установить, что в Боге Сыне (и, логически продолжая, в Боге Отце) нет даже намека на женоненавистничество. Более того, Христианство зовет всех людей (мужчин и женщин) возрастать к обожению, которое есть состояние Христа. Продолжая слова апостола Павла, нет ни мужчины, ни женщины во Христе, но больше, чем только мужчина и только женщина.
Что касается Богини из пузырей или Богини-Матери античных времен, то, будучи женщиной, она к ним отнюдь не благосклонна. Она никак не помогает женщине вырасти и перерасти ограничения своего пола (я имею в виду ограничения, созданные ее обществом, такие как строгие рамки ролей, обусловленных полом, ожидаемое от нее поведение и т.п.). По сути, она ничем не помогает женщине, но делает ее своей рабыней через разрушение ее психики. В конечном счете, Богиня из пузырей инициирует процесс превращения женщины в нее самое ради продолжения цепи взаимно порабощенных поколений. Это очень похоже на так называемый первородный грех, который, конечно, состоит не в поедании яблока, а в привнесении порчи в собственное существо (и собственные гены).
Поистине удивительно наблюдать растущую популярность неоязыческих культов Богини-Матери в то время, как современное общество так озабочено равноправием женщин. Одним возможным обяснением этого феномена может быть то, что пропагандируемая версия богини очень далека от оригинала; оригинал также может быть привлекательным для тех женщин, которые поглощают, эмоционально порабощают или были порабощены. Другим объяснением может быть то, что Православная Церковь (к которой я принадлежу), во многих сферах не смогла, увы, сохранить норму отношений между полами, данную Иисусом Христом. К женщинам слишком часто относятся как к извечно виноватым, в чем-то ущербным, чей врожденный грех поедания яблока первой должен быть искуплен их подчинением мужчинам (подозрительная доктрина, опасно близко подходящая к компрометации догмата Искупления, а также роли Богоматери в спасении человечества). Я не стану пытаться предоставить здесь необходимые логические аргументы, но я убеждена в том, что негибкий патриархальный идеал с его экстремальными чертами, в котором женщины подчинены и тайно или явно презираемы, является ничем иным, как перекошенным мужским отражением Богини из пузырей. Оба озабочены властью пола, оба питаются доисторическими страхами, оба полностью инстинктивны и иррациональны, оба отрицают свободу, данную Богом и, в конечном счете, оба вдохновлены силами зла.
Что так уникально и так сложно принять в Христе – это то, что Он освобождает, но освобождение не дается за счет другого человеческого существа, а только за Его счет. Женщина, ты – дочь Бога, но это не значит, что вон тот мужчина хуже, чем ты; мужчина, ты – сын Бога, но это не значит, что вон та женщина должна тебе служить. Дети, уважайте своих родителей, но это не значит, что вы должны быть их рабами и уничтожить себя ради их удовлетворения. Привычная логика компенсации "это или то", "вверх – вниз" здесь не работает, но все освобождены, подняты с колен и включены в божественную реальность – при условии, что они этого хотят, в противном случае "оставьте мертвых хоронить своих мертвецов".
Она смотрит на репродукцию мозаики храма Агия София в Стамбуле. Изобильные складки плаща цвета глубокого вечернего неба, темно-красная туника – красный почти перекрыт энергичными золотыми лучами, струящееся золото креста в нимбе, уже не такое струящееся, замедляющее течение золото Евангелия, мерцающее темное золото фона. Он одет в пламя, Пантократор, "тот, кто держит в Своей руке весь мир", Бог в мужском образе, заключающий в Себе всю полноту Человечества. Его глаза слишком нежны и сострадательны, чтобы принадлежать земному мужчине; они более глаза женщины – не земной женщины, но преображенного женского принципа, идеи Бога о женщине. Или же, возможно, это глаза, выражающие женский и мужской принципы вместе. То же самое может быть сказано о каждом аспекте Его человеческой природы: мужской или женский, он запредельно больше, чем мужской или женский. Он – Сын Божий, в котором баланс мужского и женского достигнут не за счет их подавления, а за счет преображения. И все же, несмотря на бесконечность оттенков, заключенную в Нем, Он – Сын Человеческий и поэтому Он не внушает ей страх. Помогает ей также то, что женские свойства в Нем настолько преображены, что она не в состоянии распознать в них гораздо более тяжеловесные земные, к которым она привыкла. "...ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано; и Он есть прежде всего, и все Им стоит." (К Колоссянам 1:16-17) Он – тот, кто принес Себя в жертву ради нее и Он может быть Bсем для нее; фактически Он – Bсе, даже если она еще не вполне чувствует это.